Они и с дедом не особо разговаривали, разве что, когда тетя Оля привозила в город на продажу душистое подсолнечное масло, и все собирались за столом в ожидании борща.
Говорили о каких-то родственниках, которых я никогда не видел. Тетя Оля тоже была родственницей, но чьей и кому — я тогда не задумывался и не знал. А думал поскорее улизнуть на улицу, где хромой Кеша уже, наверное, принес гитару и лениво перебирает струны, пока не подтянутся остальные «босяки» (как бабушка называла уличных). А может даже и «бося́чки», одну из которых звать Светка, и тогда Кеша лично для нее споет мою любимую песню — про девушку из Нагасаки.
Дед заканчивал борщ первым и мрачно уходил во двор подкинуть лошади сена. А тетя Оля начинала рассказывать о главном родственнике, которого называли просто — «он».
Когда я пошел в первый класс, мать сразу из школы отвела меня к отцу на работу и сказала:
— Вот твой…
Хотя, наверное, могла бы и не говорить.
Отца я узнал сразу, так как у него не было одного глаза, и он носил черную пиратскую повязку. Свой глаз он потерял на войне, на которой воевал всего три месяца, но успел получить два ордена, потерять глаз и оставить свою роспись на рейхстаге.
Просто когда началась война, ему было еще мало лет, и в армию его не взяли. А через несколько лет он уже освобождал Европу и вернулся домой на трофейном мотоцикле «Цундапп», который собрал из запчастей.
После войны всегда много запчастей, из которых, как из конструктора, начинают собирать новую старую жизнь. Пока не закончатся запчасти.
А тогда запчастей было еще много — целых два шкафа в кабинете отца были забиты этими запчастями, среди которых встречались и трофейные: немецкие динамики «Telefunken» с лучшими в мире диффузорами, секрет которых так и не разгадан до сих пор, переменные конденсаторы с позолоченными пластинами, пальчиковые радиолампы «Siemens», сопротивления, катушки индуктивности, реле, ферритовые кольца и много чего еще, напридуманного лучшими умами для войны.
Отец тоже меня узнал и так и светился — просвечивал своим единственным глазом, как рентгеном. Потому, наверное, и в рентген-техники пошел, чтобы видеть людей даже лучше, чем двумя глазами.
Он работал в больнице и был в белом халате, в котором его принимали за доктора. Особенно когда выносил еще мокрый из ванночки снимок и рассматривал на свету ребра или череп, в котором было видно какое-то «турецкое седло».
— Ну, что там, Кузьмич? — спрашивал врач, который приводил больного.
