— Я не могу, понимаете? Нельзя просто так взять и перестать себя контролировать.
На правах святого идею потакания арифметическим демонам Евгений Палыч сурово осуждал.
— Не трясите ногой, — говорил он, потирая переносицу, вспотевшую под тяжелой оправой, и гладил Мишку по голове темными, грустными глазами. — Ну вот что случится, если вы на них наступите? Я вам гарантирую, совершенное ничего. Ерунда какая.
Руки у Евгения Палыча интересные, с длинными, как паучьи ножки, пальцами и ровной стопочкой морщин на тыльной стороне. Мишка откровенно на них залипал, выговаривая психологу стандартный набор симптомов и переводя внимание на вещи менее подозрительные, нежели упорядоченность его, Мишкиного, бытия: апатия (врал), хроническая усталость (приукрашивал), депрессивные настроения (недоговаривал), суицидальные мысли…
— А вот отсюда поподробнее, — Евгений Палыч разом выкидывался навстречу, будто гончая, учуявшая кровавый след, и с неподдельным интересом в сотый раз выслушивал одни и те же жалобы, которые Мишка жевал как мог, лишь бы тот подольше не опрокидывался на спинку кресла и был таким, подтянутым, прямым и векторно целеустремленным. Будто его и впрямь это занимает. Ну, а кого в наше время в петлю не тянет, с таким-то грузом на плечах? Готов поспорить на что хотите («…Я хочу, чтобы вы, Михаил, внимательнее относились к моим рекомендациям, но это я, верно, многого хочу»), даже в могучей атлантовой голове не раз проскальзывали мыслишки о том, как бы бросить эту гребаную голубую штукенцию да с чистой совестью помереть.
Психолог вздыхал тяжелее самого атланта и пускал галочку на тетрадный лист.
Было в этой его мимолетной заинтересованности что-то очень правильное, четверичное что-то. Евгений Палыч говорил, что числа и ритуалы нужно отпускать. Но тогда пришлось бы отпустить и самого Евгения Палыча, а на такие парадоксы пациент был не готов, потому продолжал упрямо отбивать пяткой румбу.
Ведь если он, Мишка, перестанет сейчас трясти ногой, то где-то в Непале тотчас же случится землетрясение, а объяснять это психологу было бы фатальной ошибкой: тот мог по доброте душевной сдать Мишку в известные инстанции, и проснулся бы Мишка в неназываемом учреждении повышенной секретности и до конца жизни мочился бы на камеру. Но Мишка был умный и молчал, сосредоточенно чертя черномордых чертенят там, где должен был быть трекер настроения.
Наверное, потому, что после приемов, не приносивших особой пользы, оно было чертовски хорошее.
