Мокашев посмотрел на короткопалую мощную пятерню, раскрывшуюся на столе. Затем пятерня сжалась судорожно.
– Кто определять будет: этот – подлец, этот – палач, этот – ангел без крыльев? Ты? И белый цвет из семи основных цветов состоит. Поди определи – белый ли белый цвет. А ты Богом данную жизнь по своей воле отнимать или даровать хочешь.
– Кареев – палач?
– Палач, – вяло согласился Мокашев.
– Ганин – предатель?
– Предатель.
– Я мерзавец?
– Нет.
– Ты же жизнь мою взять пришел! И мне о Боге, о душе говоришь! Я умру, а Кареев с Ганиным жить будут. Пытать, предавать! Как называются люди, которые цветов не различают? Ну, к примеру, вместо синего им коричневый мерещится, вместо зеленого – красный.
– Дальтоники, – невесело улыбнулся Мокашев.
– Ты, Георгий, дальтоник нашей жизни. За неправое дело воюешь. Посмотри вокруг, что видишь ты? Ваши лучшие-то люди, вроде тебя, сомневаются, а у нас великое дело повело за собой лучших. Самых честных. Самых добрых. Самых сильных. За правое дело встали люди. Мы победим. Все. Зови Ганина меня вязать.
– Застрелись, Яков. Я тебе дам пистолет.
– Не буду стреляться. Зови Ганина.
– Дело твое, – Мокашев вздохнул безнадежно и, не спуская глаз со Спиридонова, пошел к входу. Отодвинул занавеску, поднялся на две ступеньки, крикнул на волю:
– Ганин, идите сюда!
В землянку осторожно спустился Ганин. Когда он с револьвером в руке весь явился в дверях, Спиридонов выдернул из-под гимнастерки наган и, стремительно падая на пол, навскидку выстрелил. Ганин мягко и медленно оплывал в дверях, а Спиридонов кричал страшным голосом:
– Брось револьвер, Георгий!
Мокашев с трудом разжал пальцы, и пистолет глухо упал на земляной пол. Спиридонов вставал. Мокашев жалостливо посмотрел на него и сказал тихо:
– Убей меня, Яков. И сам застрелись. Сейчас Кареев явится.
Яков нагнулся, поднял мокашевский пистолет, легко выдернул револьвер из незакостеневшей еще ганинской руки, выпрямился и спросил весело:
– Ты так считаешь?
– Обложен ты. Как медведь в берлоге.
– Ошибочка вышла небольшая. Егор охотников к другой берлоге отвел, в которой не то что медведя– клопов не слышишь.
– Зачем тогда спектакль, дурака из меня делал, зачем?
– Чтоб вот эта сволочь не ушла. Ловкий, подлец!
Они смотрели на Ганина, который стыло и неподвижно улыбался, полуприкрыв застекленевшие глаза. Крови было мало. Мокашев, вспомнив, улыбнулся ернически:
– Недостаточно оказался ловок для жизни сегодняшней. Куда ты его?
– Как – куда? В сердце, конечно.
