Она думает, что все остальное для него – второстепенно, его глаза останавливаются лишь на том, что представляет опасность, его ухо настроено только на радиоволну, где передают события из Хельсинки или Берлина. Даже когда он занимается с ней любовью и ее левая рука держит его выше браслета-«кара», где напряжены мышцы, Хана чувствует себя невидимкой в этом отсутствующем взгляде – пока из его груди не вырвется стон и голова обессиленно не упадет ей на грудь. Все второстепенно, кроме того, что представляет опасность. Хана научила его не молчать в минуты наслаждения, она хотела слышать, расслабился ли он, ибо лишь по звукам можно было понять, что он чувствует.
Трудно сказать, насколько она влюблена в него или он в нее. Или насколько это должно держаться в тайне. Чем дальше заходила их связь, тем усерднее они старались этого не показывать. Хане нравилось, что Кип оставляет ей свободу и территорию, на которую, как он считал, каждый имеет право. Это давало им силу для соблюдения внешней отстраненности, когда он проходил под ее окном, не говоря ни слова, отправляясь в деревню, чтобы встретиться с другими саперами. Или когда передавал ей тарелку в руки. А она клала новый зеленый лист на его загорелое запястье. Или когда они ремонтировали разрушенную стену вместе с Караваджо. Сапер напевает свои излюбленные американские песни, которые Караваджо тоже нравятся, но дядюшка Дэйв предпочитает не подавать вида.
«Пенсильвания-шесть-пять-о-о-о», – выдыхает молодой солдат.
Хана изучает все оттенки его смуглой кожи. Цвет руки выше локтя, цвет шеи, ладоней, щеки, кожи под тюрбаном. Темную смуглость пальцев, разделяющих красные и черные проводки или берущих хлеб из алюминиевой солдатской миски, которой он все еще пользуется. Вот он встает. Такая самоуверенность кажется грубоватой, но для него, несомненно, это верх вежливости.
Но больше всего ей нравится смотреть на его влажную шею, когда юноша умывается. Хана представляет его грудь в капельках пота, когда она хватается за нее, а он нависает над ней во время минут любви, его сильные, крепкие руки в темноте палатки. Она помнит цвет его тела, когда однажды они были в ее комнате, и свет из города, вздохнувшего после отмены комендантского часа, осветил их.
Позже она поймет, что он никогда не допускал для себя возможности принадлежать ей, а для нее – ему. Она встретила это слово в романе, запомнила и занесла в свой словарь. «Принадлежать – быть обязанным, быть в долгу». А он, бесспорно, никогда бы этого не допустил. И если она проходила двести метров темного сада, чтобы попасть в палатку, это был ее выбор, она этого хотела. И он мог спать – не потому, что не хочет ее, а потому, что необходимо хорошо выспаться, чтобы утром иметь свежую голову и быть готовым распутать новые ловушки.
