Савке вдруг вспомнилось всё, что происходило во дворе кузнеца Данилы и в дороге, когда они выходили из хутора… Он вспомнил даже такое, на что тогда, кажется, не обратил должного внимания.
«Дочка, выведи, покажи хлопцам наиближайший путь степью…» — уже прощаясь, проговорил кузнец.
«Да они теперь найдут дорогу сами, учёные!..» Оксана сняла с головы белый платок, повязала цветную косынку и подала знак трогаться.
Они вышли за стены и сразу же очутились в леске, который перерезала неширокая речушка. Девушка ступила на узкую кладку, качнулась и в один момент очутилась на том берегу. Лукаво усмехаясь, стала дожидаться их.
Вслед за Оксаной пошёл Лукаш. Тонкая доска прогнулась, вот-вот переломится. Лукаш шагнул раз-другой и, не удержавшись, плюхнулся в воду. Савка был немного ловчее, но, наверное, тоже полетел бы в речку, если б девушка не подала ему свою руку.
Прикосновение её руки, казалось, обожгло Савку, пронзило всего — невидимая лёгкая волна качнула его, начала возносить, возносить…
— Вот так, дружище, — возникая внезапно из ковыльного половодья, словно из воды, проговорил Гордей. — Слышал сегодняшнее атаманское «Надо быть настороже»? Вот это «быть настороже» с нами везде: в степи около отары, в поле у плуга и на вышках-фигурах. А вспыхнет на этих вышках огонь — готовься к бою или убегай. Мы такие, что не убегаем. Даём сдачи и панам, и мурзам-баям. Забегаем иногда и в ихний Крым. Помню, как однажды с кошевым Иваном…
— С Сирком? — спросил, затаив дыхание, Савка.
— Да, с ним, друже, с ним. Хорошо попировали! Святое дело совершили, освободили из неволи многих наших людей. Навеки будет слава кошевому Ивану Дмитриевичу, навеки! — Голос Гордея повысился, зазвенел, и сам он стал будто выше, солиднее. Пистолет и ятаган, с которыми Гордей никогда не разлучался, сейчас придавали ему какую-то особенную внушительность, и сказанные им слова, казалось, взвились, кружат над степью, и всё окрест притихло, замерло, словно заворожённое, прислушивается.
Увлечённый рассказом, Савка видел и себя среди того неугомонного, отчаянного, смелого низового товарищества, был готов к поединкам, героическим подвигам. И ещё ему хотелось, чтобы рядом находился кто-либо из близких, своих. Лучше всего, если б это был Лукаш: с таким другом надёжно, ему можно во всём довериться. И он жалел, что нет сейчас здесь его товарища и он не слышит такого интересного рассказа…
А Лукаш в это время, словно оцепенелый, лежал под возом с закрытыми глазами, но не спал. Перед ним, в который уже раз, происходило всё то, что было вчера в кузнице… Вот стоит он около кузнечного меха, не спеша дёргает за верёвку, и с присадистого горна с шипением и гудением вырывается широкое, тонкое, как лезвие, пламя, брызгают золотые искры. В открытые двери кузницы Лукашу видна маленькая, с узкими окнами изба, хлев и большая, развесистая, с густыми спутанными ветвями вишня. Вдруг открылись высокие, кованные железом ворота, и во двор на лихом коне буланой масти влетела девушка. Она на скаку осадила ретивого коня, в тот же миг легко соскочила с седла и направилась в кузницу. Какую-то долю секунды удивлённо рассматривала присутствующих и, встретившись глазами с Лукашом, улыбнулась ему. А может, и не ему. Может, просто оттого, что Савка б это время неудачно ударил молотом по раскалённому железу.
