В кузнице и когда Оксана провожала их, он не раз встречался с глазами девушки — чёрными, ласково-обаятельными, ловил её чарующую улыбку. И вот теперь все его мысли были о ней. Сердце сушит тревожная и сладкая тоска…
Лукаш открыл глаза. Посмотрел вокруг. «Странно. Так скоро ночь кончилась, — удивился он. — И утренняя заря почему-то поднимается не там, где ей должно быть. Что-то невероятное…»
— Эй, люди! Эй, вставайте!.. — истошно закричал вдруг Лукаш, поспешно выползая из-под воза.
Неподалёку пылал какой-то необычайный, с синеватыми языками-каймами, огонь.
— Что было, то сплыло… — как бы самому себе, задумавшись, проговорил Головатый. — А может, ещё доведётся где-нибудь погарцевать? Может быть, кто знает. А пока что…
— Как это? — удивился Савка.
— А так, — глухо сказал Гордей. — Около возов, да ещё чужих, не погарцуешь. Да и ты, казаче, недалеко ушёл от того, что на побегушках. Имеешь одну пару волов, которую мать с горем пополам держит, а присматриваешь в обозе ещё за двумя парами чужих.
— Так разве только я присматриваю, — не понимая до конца, о чём идёт речь, сказал Савка.
— Нет, конечно. Другие тоже. Такие же горемыки. Карп, Иван, Семён, Лукаш… У них, так же как и у тебя, по паре волов и по одному возу, а управляются каждый около трёх, а то и четырёх чужих…
— А ватаг Мартын? — спросил Савка.
— Да и Мартын Цеповяз не ушёл далеко. Такой же горемыка и дурень, как я, как ты, — ответил насмешливо Головатый. — Водит степями чужие обозы — набивает чужие карманы и ждёт, что капнет ему с чужих, хозяйских рук. А оно, бывает, дадут из милости какой грош, а то и дулю. Бери этот грош, да ещё и благодари, а то надают по шее. Вот так. И сейчас: везём рыбу, соль, товар… А кому? В глотку Саливону — сто болячек ему в бок!
— Кислию! — вскрикнул Савка, представляя большую, огороженную дубовым частоколом усадьбу, добротную, на каменном фундаменте хату, амбары, овины; да и самого хозяина — чванливого, спесивого Саливона, пожилого уже холостяка. На людях Кислий любит рисоваться, ходит на барский манер в кунтуше, выезжает на ретивом коне, да ещё в окружении своих наймитов, которых называет гайдуками.
— Да, Кислию, — подтвердил Гордей. — Цепкий, когтистый, чертяка. Попадёшься — не вырвешься… А впрочем, как кто — иногда и вырываются. Вот так. Плоховаты мы стали. Плоховаты! — в сердцах проговорил Головатый. — А если бы высекли искры…
— Из хорошего кремня, — добавил Савка.
— Из горячего сердца, друже, из горячего… — сказал с нажимом Гордей и замолчал.
