— Кто знает, — сказал он и вздохнул. — Может быть, ты будущий Антокольский.
В детстве часто случаются чудеса. Как-то в зимний день учитель пришел с большим человеком. Большой человек был знаменитый скульптор из Парижа. Его звали Аронсон. Он взял Моисея, вылепленного Гордоном, покачал головой и пожал мальчику его грязную руку.
— О! — сказал Аронсон. — Надо учиться. Стоит.
Аронсон уехал, чудо ушло, а Абрам Маркович Манылам заболел. Уроки рисования прекратились. Мы зубрили историю «о наших предках-славянах», о Людовике Шестнадцатом, который разозлился на свой народ и навсегда покинул Францию, мы учили географию и готовились к двойной итальянской бухгалтерии. Покидая школу, мы шли с Гордоном на Чумку. Это была невысокая насыпь. Гордон говорил:
— Вот горы Иудеи.
Мы гуляли по бульварной аллее, где цвели платаны и оркестр играл венские вальсы.
— Вот Средиземное море, — говорил Гордон, показывая на Черное.
Мы кончили с ним школу в первый год русско-германской войны. Нам обоим было по тринадцать лет. Он поступил приказчиком к Дубинскому, я — к Бомзе. Он разносил по домам колбасу и сыр, а я стоял за прилавком с карандашом за ухом и с аршином в руках. Когда магазин пустел, меня выгоняли на улицу зазывать покупателей. Я хватал их за полу, получал от них тумаки и затрещины.
— Дамочки! — кричал я. — Мамзельки! Мамочки!
А по вечерам мы опять мечтали о братьях Маккавеях, о новом единоборстве нового Давида с новым Голиафом. Когда Гордон слышал, с каким равнодушием евреи кричат в синагоге: «Пожелаем друг другу встретиться в будущем году в Иерусалиме!», он недоумевал: откуда их холодность? неужели они забыли? Но скоро стал забывать и он. Вяло шла торговля шекелями, и часто пропускал он лекции в Явне. Покамест он готовился к устройству своей жизни здесь, в России. Когда-нибудь — не сейчас — он поедет в Палестину, а может быть, не он, а дети его. Так думал он, никак не представляя себя, однако, отцом. И уже не щемило сердце, когда он слышал печальную песню школьников:
На дороге стоит дуб,
Он от старости согнулся.
Едет еврей в Святую землю
С заплаканными глазами.
То были годы русско-германской войны. Улица, на которой жил Гордон, называлась Мясоедовской. Когда повесили полковника Мясоедова, жители испугались: не обвинят ли в шпионаже и евреев? А улица была такая еврейская, что на босяцкой Косарке о ней говорили, будто там из водосточных труб капает чесночный сок. Улица часто плакала. Нищие, умеющие прилично выть на чужих похоронах, стали хорошо зарабатывать. У Гордона был среди родственников один скорняк, заседавший в погребальном братстве. Теперь, когда Гордон ходил по улице, о нем часто шептались: «Вы видите этого мальчика? Это — Гордон. У него рука в погребальном братстве».
