В действительности была только шестиногая кровать, на которой Гордон спал в окружении всей семьи. Духота создавала сновидения. Они являлись отцу-сапожнику и матери-домохозяйке и сестрам-белошвейкам.
— Что тебе снилось, отец?
— Как будто я уже не сапожник, а меховщик. Дом на колесах, и крысы на амвоне… Э, какая чепуха! Но что же потом? Дети мои, что было потом?
Мать видела во сне всех умерших родственников: Йосифа-кантониста, Хану-акушерку, известную в свое время тем, что у нее была легкая рука, и погибшую от родов, Иерахмиеля, сборщика податей, и самого Макса Францевича Воскобойникова, почетного члена трех обществ: «помощи больным», «по обеспечению невест приданым» и нееврейского «общества покровительства животным», где его очень уважали и куда он пожертвовал тысячу мисок с цепочками. Миски привязывались к уличным деревьям, дворники заботились, чтобы всегда в них была вода, и бродячие собаки утоляли бы здесь свою жажду.
А сестры? Сестры видели во сне то, чего они так и не увидели никогда наяву: негорбатых молодых людей со стеками в руках и в накрахмаленных манжетах. Они целовали сестрам руки, нанимали, не торгуясь, извозчиков с экипажами, снабженными резиновыми шинами, угощали их дамскими папиросами и глазированными фруктами и увозили ужинать в зеркальный, в бумажных цветах, японских фонариках и лампионах ресторан «Илиади».
Гордон просыпался с криками. Выпутываясь из кучи тел, он озирал комнату с темными обоями и двумя отпечатанными в Лейпциге репродукциями, изображавшими доктора Герцля, австрийского драматурга, основателя сионизма и друга турецкого султана, и мудреца Монтефиоре, осушившего бокал за благо мира в день своего столетнего юбилея. Гордон освежал тронутые трахомой глаза и с болью возвращался к прерванным снам.
Он посещал клуб Явне, названный так в честь старинного университетского города. Там бывал сам Усышкин, толстый деятель сионизма, там доктор Клаузнер, худой и волнующийся, более похожий на лилию, чем на доктора, читал для изысканной публики на древнееврейском языке свои изысканные лекции. Люди средних лет сюда не ходили; здесь бывали старики и молодежь, молитвенно затихавшая при приближении доктора Клаузнера.
Наслушавшись речей доктора Клаузнера, которого он плохо понимал, Гордон стал распространителем «шекелей». (Шекель — это квитанция, выдаваемая за полтинник, внесенный в пользу сионистского комитета.)[10] Гордон ходил со своими шекелями по богатым домам города.
