— Наша невеста — сладкое тесто, она мнется и гнется, и никому не дается. Наш жених — спокоен и тих, он любит ее, как псих. Счастье для них, а для нас — жидкий квас с кислыми огурцами, маринованными кукишами и крысиными пирогами. Лейте в глотку крепкую водку, закусывайте кренделечком…
Тут свадебный шут пустился в пляс. Плясал он, как хохол, приседая и притоптывая. Он не переставал балагурить, распевая свои шутки на синагогальный манер, тонким голосом с завитушками на верхних нотах. Приподнявшись, он посмотрел на всех высокомерным шутовским взглядом и осторожно, чтоб не задеть ермолку, снял фуражку и направился к столам за мздой. Он сделал два шага, весело оглянулся и, побледнев, как самоубийца, уронил фуражку. Живот его испуганно и гулко заурчал, как у чревовещателя, изо рта его выполз приглушенный крик, он быстро схватил свой сюртук и побежал к ограде. Сонные гости добродушно засмеялись, привстали и, опрокинув скамейки, понеслись за шутом. Женщины закричали, спотыкаясь и роняя детей.
Из-за деревьев двигалась партия новобранцев. Они шли сомкнутым строем, забегая вперед по одному, хмельные, красные, лохматые, с белыми глазами, столь белыми, что они казались слепыми. Впереди шел коновод, широкий и пестрый хохол, яркий, как русская картинка. Он играл губами на маленькой гармошке, слюнявя ее и жуя.
Гости, служки и музыканты толпились у ограды. Цепляясь друг за друга, они взбирались по невысокой, но голой стене, воровато оглядываясь. Пиршество было покинуто, словно гнездо прокаженных. Только жених и невеста не вставали с места. Они не отодвинулись даже друг от друга, хоть никто их сейчас не толкал.
Новобранцы набросились на напитки и снедь с такой яростью, словно этот вечер был кануном светопреставления.
— Хватай до купы, — сказал коновод гнусавым голосом, так как гармоника закрывала ему рот.
Пятеро ребят сгребли жениха и потащили в глубь кладбища, к могилам третьего класса. Зельц не сопротивлялся. Коновод выплюнул гармонику и подсел к невесте. Он сжал ее, как деревенскую девку, и сказал, гарцуя:
— Чем не жених, паненко?
Не понимая его языка, Маня уставилась на него дурашливым и невинным взглядом. Она притворилась еще более дурашливой и невинной, чем была. Невинность — защита женщины. И коротышка выпустила ее вперед, как еж выпускает иглы, кошка — свои когти, сосна — липкие соки. Но новобранец, которого не пугали ни иглы, ни когти, ни липкие соки, посадил Маню на колени и стал щипать ее, как гулящую. Девушка немощно застонала, она защищала кулаками свои толстые губы, к которым тянулся солдат, хмельной и махорочный, пропахший всеми кабацкими запахами.
