Гай-Макан поднял доктора на аршин от земли и бросил его на постель. Маленький Эйнштейн свернулся еще больше, робко оправился и закопошился подле женщины. Бейла завизжала:
— Я не перенесу этого. Я хочу умереть.
Она забилась в истерике, голос ее сделался хриплым, потом крик ее стал тонуть, и она затихла, лежа с выпученными глазами и стиснутыми зубами. На губах ее клокотала пена.
Доктор копошился, как вор — руки у него ходили ходуном, мучительный женский визг оплеснул расплавленным сургучом его ухо.
Гай-Макан уставился на него вопрошающим взглядом.
— Пан исправник, — сказал доктор, — она невинна.
Омелько весело хихикнул. Гай-Макан расцвел. Он сбросил с себя папаху и начал стаскивать сапоги. Бейла закрыла глаза.
* * *
— Как они возятся, — сказала подле меня старуха, — великий Боже, как они возятся!
— Они сыты, — ответил я, — им торопиться нечего.
— О, проклятые!
Газовые фонари потухли и снова зажглись. Очередь подвигалась очень медленно. Я нарушил порядок хвоста и подошел к Гай-Макану вплотную.
— Гай-Макан, — сказал я, — какими судьбами?
На этот раз он повернул свою голову и оглядел меня сверху.
— Гай-Макан, — сказал я, — ты забыл город Киев и мадьярские попойки?
Он не отвечал.
— Но если ты забыл город Киев, — продолжал я, досадуя, — то ты не можешь не вспомнить город Фастов и Бейлу Прицкер?
Гай-Макан отодвинулся от стены и тихо пробормотал, оглядываясь:
— Постой, ты откуда знаешь? Она рассказала тебе? Ты ее видел? Где она?
— Она здесь, пан исправник. Она рассказала мне все. Она моя жена, пан вартовый.
Он боязливо посмотрел на меня.
— Ничего, пане, она вспоминает о вас с нежностью. Но откуда у пана околоточного генеральские лампасы?
Он тяжело вздохнул.
— Многое было, дорогой. Было, да сплыло.
Очередь зашевелилась. Запачканный мукой приказчик вышел на улицу и крикнул:
— Хлеба нет больше, господа! Просим разойтись, господа!
Тревожный шум прокатился по толпе.
— На Моргенштрассе можно достать сухари, — сказал Гай-Макан.
— Что ж, пойдем.
И мы зашагали, досадуя и злясь, по направлению к Каменной площади, вниз по Любенерштрассе.
1925
В нашем поезде было 72 вагона. Эшелон состоял из 600 штыков при двух пулеметах. Длинный состав плелся по котловине, защищенной железнодорожными насыпями, ничего по сторонам нельзя было увидеть, кроме созревших хлебов и густо-зеленой картофельной ботвы.
Весь эшелон состоял из новобранцев, частью мобилизованных, частью добровольцев. Это была слабая воинская сила, обученная в две недели, не привыкшая к военной обстановке и дисциплине. На станции Грязи такой полк разбежался, встретив мамонтовский разъезд, а воронежский гарнизон, скатанный из подобного теста, не оказал никакого сопротивления малочисленным частям противника. В нашем эшелоне было много украинцев; он редел в пути, его покинули пятьдесят дезертиров. В штабе южной армии это знали и приказали загнать его в тыл. Но милостью Мамонтова и железнодорожного саботажа мы врезались в самый фронт. А саботаж был чудовищный. Длинные составы, везшие отличные части, застревали на запасных путях, случайные же отряды или новички, неспособные оказать настоящее сопротивление, не встречали на своем пути препятствий и с идеальной скоростью гнались на передовую линию, прямо в пасть к генералу Мамонтову и Шкуро.
