Теперь Януш был первым, и от края стены его отделяла лишь пара перекладин. Резко выдохнув, он решительно полез вверх, не спуская глаз с обладателя страшной секиры, но в следующее мгновение несколько жердей упёрлось вдруг в лестницу и оттолкнули её от стены...
Януш ещё успел увидеть толпящихся на стене ромеев, их разверстые в крике рты, другие приставленные рядом лестницы и копошащееся под ним чёрное людское море. Волна колокольного звона ударила и прошла сквозь янычара вверх, а он и ещё несколько вцепившихся в лестницу несчастных прочертили стремительную дугу и пали...
Последнее, что запомнил Януш, — белеющий на краю рва огромный камень, чьи-то торчащие из-под камня ноги в рваных сапогах и — хотя он пытался хоть как-то сгруппироваться — страшный сбивающий дыхание удар.
И ещё в тот миг показалось, что это сама земля, а не отхлынувшие в стороны люди, испуганно выдохнула, принимая их...
Очнулся от ужасающего запаха тлена. Что-то давило на грудь и мешало дышать. Где-то совсем рядом раздавались душераздирающие крики и стоны. Юноша открыл глаза, но увидев лишь непроглядный мрак, с ужасом подумал, что оказался в аду, как предавший свою веру грешник, которому, как известно, нет и не будет прощения. Значит, он всё-таки разбился, и безжалостные дэвы уже успели унести его грешную душу туда, откуда уже не будет возврата?
Страх придал ему сил: отчаянным усилием он сдвинул с себя чьё-то обмякшее тело, и ночное, усыпанное звёздами небо вдруг ясно глянуло на него.
Слава Богу, он всё ещё жив!
Влажный воздух показался сладким. Несколько мгновений Януш просто наслаждался им, прежде чем наконец сесть и осмотреться.
Он находился в полузасыпанном рве, куда, судя по всему, скатился или был сброшен после падения с лестницы, и вокруг него громоздились тела уже мёртвых или умирающих башибузуков. Крики последних и услышал юноша, когда пришёл в себя... Справа, буквально в шаге от Януша, темнел перекинутый через ров палисад, и чья-то рука с обгрызенными ногтями свисала с него.
Откуда-то сверху, из-за городской стены, вдруг явственно донёсся звон колокола. Но в отличие от того тревожного набата, что гремел, когда они шли на приступ, этот звон был мягче, печальнее. Колокол словно скорбел по всем убиенным: своим и чужим.
Но куда подевались толпы штурмующих? Почему стихли флейты и барабаны? Неужели штурм захлебнулся, и башибузукам разрешили отойти? Что стало с Доганом и его людьми?
Все эти мысли мгновенно пронеслись в голове янычара и ответа на них пока не было.
