— Пронеси господи! — испуганно перекрестилась хозяйка.
Александр Егорович обрезал лишнюю дратву и, обстукивая ручкой шила пристроченную заплату, недовольно буркнул:
— Выдумаете тоже! В таком разе его не повесткой бы вытребовали. Передачи бы носила уже.
— Слова не добьешься, точно я ему враг какой! — пожаловалась Пелагея.
Отремонтированный сапог полетел через всю комнату к порогу. Воткнув в стену шило, Заеланный повесил на него остаток дратвы и встал.
— Видать, мне с ним надо разговоры поразговаривать.
— Лучше бы не встревал, — забеспокоилась Матвеевна. — Пошлет он тебя по-матерному, и разговор весь.
Старик расправил ладонью усы и пошел к вешалке. Рука, не угадывая в рукав полушубка, долго блуждала в дремучей овечьей шерсти.
Сказал с порога:
— Матерки — они, мать, не липнут.
Расстегнув полушубок, Александр Егорович постоял за калиткой, приучая глаза к потемкам, слушая обычный перебрех собак. Вечерняя прохлада, только-только начавшая оборачиваться ночным морозом, приятно бодрила. Потом он решительно толкнул скрипучие воротца соседей. В сенях не сразу нащупал обитую кошмой дверь. Вошел без стука, по-хозяйски.
— Ты, мать? — спросил из-за перегородки Валька.
Александр Егорович не спеша вылез из полушубка, повесил его на гвоздь и только тогда ответил:
— Мать твоя не в дом, а из дому. Довел.
— А-а, дядя Саша. Значит, жаловаться приходила старуха?
— Не жаловаться. Горе свое принесла.
Валька промолчал. Зажав в коленях ствол старой ижевской одностволки, шуровал шомполом. На полу — там, куда упирался конец ствола, — расплывалось пятно рыжего от ржавчины масла.
— Это на кого оружию-то готовишь?
— Кто попадет.
— Хм… За гусями быдто бы рановато собираться. Соболь с белкой линяют. Кто тебе попадет? Сохатый? Вроде обжигался уже ты…
— На ошибках учимся, дядя Саша! — сказал Валька и как-то залихватски-отчаянно подмигнул.
— Научился уже чему?
— Ага. Научили.
— Значит, теперь посмирней будешь?
— Умней буду наверняка, дядя Саша.
Старик, в ниточку сложив губы, закивал с явно двусмысленным, одобрением:
— И то дело, и то дело… — Неожиданно он подался вперед, гневно и вместе смешно шевеля усами, сорвался на крик: — Срамец ты! Последний ты человек! Нелюдь. Матка тебя без отца выходила, думала в люди вывести, а ты? Затюремщиком стать хочешь. Чего язык-то под хвост спрятал?
— Нечего мне отвечать, дядя Саша, — насильно, одними губами усмехнулся Валька:
— То-то, что нечего. К следователю тебя за что завтра?
Снова парень не то усмехнулся, не то болезненно сморщился:
