За амбарами ударили в рельс: обеденный перерыв.
Полольщицы, прогнав постать, вышли на дорогу, и среди них Максим узнал Наталью. («Не могла уж день дома посидеть — не обошлось бы без тебя!») Вот она показала на что-то рукой, и колхозницы, свалив в кучу наполотую траву, пошли в деревню.
Ивана Ильича Максим нашел за амбарами. Тот сидел на бревне и что-то записывал в замусоленную тетрадку.
— Ого! Видать, толково воевал, — здороваясь и с откровенным интересом разглядывая сиявшие на груди у Максима ордена и медали, сказал Иван Ильич. — Молодец!
Максим сел рядом. Закурили. Иван Ильич рассказывал про колхозные дела, про то, какой особенно трудной была эта весна — четвертая военная весна.
— Прямо даже и самому удивительно, как управляемся. Недаром про баб говорят: двужильные. Верно. Возьми бригадиров — хоть Татьяну Фокину, хоть твою Наталью…
«Бригадиры! Что-то не помню, чтобы она писала об этом…»
И опять новость обрадовала Максима («Ай да Натаха! Молодец!») и чем-то задела. Вместе с гордостью за жену ощутил он и какое-то смутное уязвление собственного самолюбия, собственной гордости.
И когда они с Натальей шли деревенской улицей домой, все еще никак не мог отделаться Максим от этого противоречивого — и радостного, и чем-то вроде бы слишком уж неожиданного для него — чувства.
Он разбил врага и освободил пол-Европы. Он вернулся в родную деревню победителем и вправе гордиться тем, что сделал свое дело как надо. Но если его ратный подвиг уже измерен и не раз еще будет измерен историей, то как, какой мерой измерить незаметный подвиг тех, кто оставался здесь и все эти четыре года, недоедая и недосыпая, работал на ту же победу?!
В волнении Максим машинально вытащил из кармана свой великолепный портсигар и закурил. Однако после первых же двух затяжек бросил сигарету и раздраженно сплюнул:
— Тьфу! И черт знает что за табак — ни крепости, ни вкуса, солома соломой… Ты мне, Наташа, самосадику расстарайся, а то осточертела вся эта иностранщина…
А когда пришли домой, Максим снял новую гимнастерку, свернул и положил в чемодан, снова надев старенькую, уже не раз стиранную, побелевшую на лопатках от солдатского пота.
— Это ты зачем? — удивленно спросила Наталья.
— Да так… В той жарко как-то и вообще… а эта полегче и попроще…
Он вышел из избы и неспешно, по-хозяйски, ко всему приглядываясь, прошагал за двор. Перед ним снова открылись поля — яркие, блещущие под солнцем вблизи и притуманенные, как бы подернутые голубой дымкой вдалеке. Полевой простор обнимал со всех сторон, вливался в грудь и манил, звал в свою немыслимую голубую даль.
