— Моя любимая, моя храбрая Гогола!
Гогола безмолвно прижалась к груди юноши. Они стояли посреди поля, тесно обнявшись, и Гогола больше не боялась, что их кто-нибудь увидит. Потрясенный неожиданным решением девушки, Леван не находил слов и только целовал ее мокрые от слез глаза.
— Пусти меня, Леван! Я скоро вернусь и приведу Нино, а ты подожди нас в сельсовете.
— Погоди, Гогола, дай мне немного подумать.
— Я уже все обдумала. Пусть мама теперь что хочет делает. Выгонит из дому — пускай выгоняет, я к вашим пойду. Думаешь, они не примут меня? Я хочу, чтобы ты уехал туда счастливым и спокойным. Пойми, что я твоя жена…. Твоя…
Сердце Левана разрывалось. Многое отдал бы он, услышав эти слова раньше, хотя бы неделю назад. Но сейчас Леван уходит на войну — не на гулянку. Кто знает, пощадит ли его вражья пуля. Имеет ли он право связать судьбу Гоголы со своей неверной солдатской судьбой? И, может быть, обречь ее на горькие вдовьи слезы! Только для того, чтобы успокоить свое растревоженное сердце? Нет, недостойно это мужчины из рода Надибаидзе. Милая Гогола, твои слова больше, чем бумажка из загса. Теперь я девять войн готов пройти!
Но девушке он ничего не сказал.
Они повернули обратно и пошли по вытоптанной отарами узкой тропе. Клочья овечьей шерсти висели на запыленных кустах дикого шиповника.
— Ты не передумала, Гогола? — спросил Леван, когда подошли к речке.
— Я дважды не клянусь, Леван.
Она быстро перешла по камням на другой берег, обернулась, что-то крикнула Левану, но он не расслышал.
…Гогола даже не переоделась, она только переменила туфли, которые запачкала, переходя речку, взяла паспорт, потом забежала к Нино и, не дав опомниться подруге, увлекла ее за собой.
Левана в сельсовете не было. Не было его и на площади в духане, где он обычно любил посидеть с братом и с отцом.
— А он уже уехал. Как раз автобус проходил, — сказал девушкам старый буфетчик Вано.
Возвращались домой молча. Зажав в руке паспорт, Гогола медленно шла рядом с подругой. Она казалась сейчас такой строгой и неприступной, что Нино ни о чем не посмела ее спросить. Добрая толстушка была совершенно сбита с толку. «Хоть бы слезу уронила! А то молчит и молчит», — сокрушалась она.
Так прошли они всю деревню, и только у старой крепости, где они должны были попрощаться, Нино не удержалась и сказала:
— Ничего не понимаю.
— Зато я понимаю.
Гогола остановилась и, приблизив к подруге бледное, усталое лицо, горячо зашептала:
— Ты не знаешь, как он меня любит… Сто лет буду его ждать… Веришь, Нино, — сто лет…
