Трудно сейчас Левану. Да и старики, как назло, не хмелеют, будто они не вино пьют, а воду. Все молчат. Хоть бы заговорили наконец, запели… Тогда Левану легче будет попрощаться с матерью. Пришла пора разлуки, и сыну легче закрыть за собой дверь, когда в доме шумят, ходят, разговаривают.
А сейчас в этой жуткой тишине откуда взять столько смелости, чтобы подойти к матери и сказать: я ухожу.
Рано утром Захарий откупорил квеври, из которого брали вино только в особых случаях, и пригнал из стада двухлетнего барана. Он решил созвать близких родственников на проводы сына: пусть Леван немного повеселится, уходя на войну. Анука сперва согласилась, мигом замесила тесто, поставила на огонь котел с каурмой, но вдруг на нее вроде нашло что-то: Анука попросила Захария, чтобы он не звал гостей.
— Дай мне сегодня побыть одной с моим мальчиком, — сказала она.
Захарий рассердился, но попробуй отказать этой женщине. Только Тедо Хелашвили пригласили к обеду. Тедо был старым солдатом, он воевал еще в ту германскую войну, и Захария потянуло сейчас именно к нему. Хотелось с ним посидеть за столом, побеседовать. И вот сидят они, два старика, за накрытым столом, потихоньку потягивают охлажденное в родниковой воде белое вино. Анука хлопочет в соседней комнате, собирает сына в дорогу: она до края набила переметную сумку снедью, теплым бельем, табаком… Казалось, ничего не забыла. Она поставила сумку на балкон, но вдруг спохватилась, развязала и запихала какой-то крохотный сверток, да так торопливо, с оглядкой, что мужчины ничего не заметили.
К полудню Анука устала. Набегалась она сегодня и по двору и по соседям. То черных катушечных ниток в запасе не оказалось — пришлось одалживать, то вдруг она решила узнать, что из теплого белья берет с собой муж Вардико, потом всплеснула руками — пока бегала туда-сюда, в духовке када в черный уголь превратилась. Пришлось заново месить сладкое тесто и толочь орехи. И так час за часом, а когда присела немного передохнуть старая женщина, она как-то сразу надломилась и уже не могла подняться. Так и осталась она сидеть на краешке тахты в комнате Левана. Сидит она, положив усталые руки на колени и плотно сжав губы, чтобы не заплакать. А старики болтают о том и о сем и, конечно, нарочито громко, чтобы все слышала Анука.
— Ну и гады, подкрались темной ночью, думали спящих перебить. А наши не спали… Встретили как полагается. Говорят, пленных германцев не сосчитать, — сказал Захарий.
