Белокурый и голубоглазый Георгий походил скорее на мать. Только нрав у него был более горячий и терпения Ануки не хватало.
Раз десять на дню менялось у него настроение. Любая безделица могла его обидеть, и такого же пустяка бывало достаточно, чтобы он вдруг разошелся вовсю. И не было тогда удержу его молодому веселью.
Быстро он находил друзей и так же быстро терял их.
В одном лишь братья Надибаидзе походили друг на друга: оба горячо любили мать и вечно заглядывали ей в глаза — как бы чем-нибудь не огорчить.
С отцом они были на товарищеской ноге. Бывало, набедокурят где-нибудь — тотчас же бегут к Захарию, рассказывают обо всем и подсылают к матери, чтобы выпросил для них прощение — в самый последний раз…
С отцом они могли и шуткой перекинуться, и поспорить, но посмели бы они матери сказать слово наперекор! Стоило Ануке повести бровью, как саженные молодцы вытягивались перед ней в струнку.
Иногда отец и сыновья втроем удирали из дому, чтобы выпить в духане у парома, а вернувшись домой, долго спорили, кому первому войти.
Старший брат работал трактористом в Калотубани. Он был еще в третьем классе, когда дядя его, Ниния Надибаидзе, привел в деревню первый трактор.
Увидев эту машину, маленький Леван забыл все на свете. Сверстники его после школы играли в мяч во дворе старой церкви или гурьбой шли на Алазани купаться, а Леван, захватив кусок хлеба с сыром, убегал в степь, чтобы разыскать трактор своего дяди, или простаивал до сумерек на пригорке Милари, глядя вдаль, на пыльную дорогу…
Мальчишка этот напомнил мне времена моего детства.
Когда мне было лет десять-двенадцать, я не знал большей радости, чем приезд моего дяди.
Едва его каурая лошадь появлялась в конце нашего тенистого проулка, как у меня замирало сердце. Время, которое нужно было дяде, чтобы подъехать к нашему дому, сойти с лошади и расцеловать меня, казалось мне вечностью. Но вот дядя подхватывал меня и сажал в седло.
— Поезжай потихоньку, пусть лошадь остынет, — говорил он, укорачивая стремена по моим ногам.
А если дядя был немного навеселе, то давал мне и плетку.
— Не езди далеко, сорванец! — наказывала мне мать.
— Можно до парикмахерской, дядя Нико?
— Можно.
Медленно, едва сдерживая себя, я поворачивал лошадь и шагом доезжал до конца нашего проулка. Зато потом, когда наш дом скрывался за деревьями, я нахлестывал дядину кобылу что было силы и мчался как бешеный по селу, размахивая плеткой.
На полном скаку проносился я перед самыми дверьми парикмахерской, где работал Гиго — так звали ученика парикмахера, моего удачливого соперника во всех наших играх и затеях.
