Убер примерился и ударил. Брызнула кровь. Убер посмотрел на свои костяшки, слизнул кровь. И ударил еще раз, и еще.
– Хватит! – сказал Седой. – Ты его убьешь.
Убер поднял голову. Ноздри раздувались, лицо забрызгано кровью. Убер усмехнулся.
– Всегда можно ответить, если спрашивают вежливо, – сказал Убер. – Всегда.
Он выпрямился. Голубые глаза блестели ярко и безжалостно. Седой отступил. Его всегда поражала вот эта способность Убера мгновенно переходить из состояния покоя в состояние холодной ярости. Когда кажется, что воздух вокруг скинхеда искрит и разливается обжигающе холодным электричеством.
– Вежливость, – сказал Убер негромко. – Я люблю слово «уважение».
Он улыбнулся. Пнул лежащее тело ногой в высоком армейском ботинке.
– Потому что я, на хрен, никакой не фашист. Понял?
Убер повернулся к Седому. Тот смотрел на товарища открыто, без тени страха. С Убером только так и можно. Искренность, терпение и никакого страха. Как с детьми.
Убер дернул щекой.
– Разве я похож на фашиста?
Седой оглядел его. Внимательно и спокойно.
Напротив – забрызганное кровью лицо Убера. Ноздри раздуваются. Голубые глаза жестокие и яростные. Сейчас от Убера расходились, как излучение от реактора, волны бешенства.
Седой сказал мягко:
– Конечно, нет. Какой ты на хрен фашист?
Последняя фраза настолько резко контрастирует с образом Убера, что это смешно. Убер засмеялся.
Ладонью он стер со лба капли крови. Затем негромко запел. У него красивый, чуть хрипловатый тенор:
Из праха человека слепил Господь.
А мне Господь дал кости и плоть.
Кости и плоть, спина как плита,
Да мозги тупые, и башка не та[2].
Седой смотрел, как Убер поет. Красный скинхед – голый по пояс, высокий, широкоплечий, жилистый, с десятками заживших и заживающих шрамов. Крепкие длинные руки свисают вдоль тела.
На плече черная татуировка: скрещенные серп и молот в лавровом венке.
Седой опустил голову и увидел разбитые в кровь костяшки на кулаках Убера. «Кто-то слишком увлекается», – подумал он.
– Вот так, – сказал Убер.
Седой оглядел место побоища, еще раз задумчиво рассмотрел стену, заляпанную кровью, отметил белый зуб в кровавой луже на полу, зацепил взглядом безжизненное тело. Хотя нет, тело еще шевелилось. Седой присел на корточки, приложил два пальца к шее страдальца. Прислушался. Кивнул, выпрямился, повернулся к Уберу. Тот рассматривал стесанные до крови костяшки кулака.
– За что ты его так? – спросил Седой. – Я пропустил начало.
Убер поднял голову. Лицо, искаженное яростью, наконец разгладилось.
