Широколиственные дубравы облюбовали пологие увалы, поднялись над рыбацкими отмелями, над палатками в тальнике, над ступеньками в илистом грунте от постепенной водяной убыли, над устьем ленивой речонки.
Пока не дотянулось сюда Чебоксарское море, Волга сохранила здесь свой прежний облик. В межень далеко высовываются желтые языки кос. Теплоход не вздымает, а тянет за собой крутой, стоячий вал. Он сердито обрушивается на отмели, дробится, вот уже совсем измельчал в рябь и все не хочет успокоиться.
Мелко в здешних плесах, фарватер узок, перекаты часты. Их углубляют уже не прежние землечерпалки, не скрежещущие "грязнухи". Землесосы выглядят как корабли, только сзади извивается хвост труб, по которым гонят с волжского дна взбаламученную пульпу.
Здесь, где еще нет широких разливов, особенно чувствуешь, как густо идет волжский флот. Сидишь в каюте у окна, читаешь — нарастает гул моторов, проносится мимо грузовой теплоход. Прочитал полстраницы — шумит "Ракета". Прошумела — и опять какой-то встречный слышен за окном. А как не взглянуть, ведь в каждом, даже однотипном судне есть что-то свое, своя жизнь. Промелькнет и исчезнет.
Вот "Плоешти" толкает нефтеналивную баржу, а за ним — "Констанца", и тоже с баржой, налитой горючим до краев, борта почти вровень с волной. Трехпалубный теплоход вертится меж бакенов, с трудом вписывая в изгибы фарватера свое массивное тело, сбавляет ход, пропуская встречного "пятитысячника".
Но пассажира мало огорчает трудный фарватер. Он радуется берегам, сохранившим природную естественность. Ничто не затоплено, не подтоплено, не передвинуто, не переселено. И как в недавние годы волновали нас новизной волжские моря, так теперь влечет прелесть мало тронутой человеком природы.
Прорисовываются купола и стены Макарьевского монастыря, неподалеку от которого Керженец, река лесная, выносит на Волгу плот за плотом. И снова — какое нагромождение исторических событий, страстей, воспоминаний вокруг едва отмеченного на картах кружочка и синей речной жилки, тянущейся к Волге!
Ведь это в Макарьеве шумела некогда ярмарка, которую потом перевели в Нижний Новгород, где она долго сохраняла прежнее свое название:
…перед ним
Макарьев суетно хлопочет,—
писал Пушкин о странствиях Онегина, попавшего в Нижний.
Макарьев долго упрямился, не хотел расставаться со своими привилегиями. Но те, кому выгоден был перевод, поступили радикально: осенней ночью спалили дотла все ярмарочные павильоны Макарьева, а к весне того же 1817 года построили новые на стрелке в Нижнем. Купцы и потянулись туда с товарами.
