Проснувшись, Клерфэ увидел за окном затянутое плотными облаками пасмурное небо и услышал, как порывы ветра заставляли дребезжать стекла.
— Это всё фён, — заметил официант. — Этот теплый ветер с юга всегда нагоняет усталость. Его уже накануне чувствуешь всеми костями, особенно там, где были переломы.
— Вы что же лыжник?
— Да нет. Просто у меня болят старые раны, с войны ещё.
— Но вы же швейцарец! Какая ещё война?
— Я австриец, — отозвался официант. — С лыжами для меня навсегда покончено. У меня одна стопа. Но вы не поверите, как в такую погоду болит та, которой нет.
— А как сегодня снег? Между нами говоря, липкий как мёд. Если верить местной сводке, то снег хороший, а повыше — рыхлый.
Клерфэ решил повременить с лыжами. Он и без того чувствовал себя уставшим; официант, похоже, был прав, говоря о ветре. У Клерфэ тоже разболелась голова, возможно, от вчерашнего коньяка. Он понятия не имел, почему решил добавить, после того, как проводил в санаторий ту странную девушку, в которой смешались вселенская скорбь и жажда жизни. А ведь странные они люди, здесь в горах — вроде как без кожи. Ему подумалось, что и он тоже был когда-то таким, лет тысячу тому назад.
«Но ведь я здорово изменился! Вернее, должен был измениться. И каков итог? Что во мне осталось, кроме цинизма, иронии и ложного превосходства? А что дальше? На сколько гонок меня еще хватит? Может, меня уже пора списать? А что потом? Что ждет меня дальше? Пост представителя автомобильной фирмы где-нибудь в глухомани и медленно надвигающаяся старость с бесконечно долгими вечерами, когда сил будет становиться всё меньше, и останутся только одни воспоминания, приносящие боль, безропотная покорность, постоянно изнуряющая тебя, останутся рутина и жалкая тень бытия, которые ещё больше будут изнурять своей пресной монотонностью»?
Вселенская скорбь — заразительная штука, подумалось ему, и он поднялся из-за стола. Полжизни прожито, а нет ни цели, ни опоры. Он надел пальто и, к своему удивлению, обнаружил в кармане черную замшевую перчатку. Он нашел её вчера на столе, когда вернулся в бар, проводив Лилиан Дюнкерк. Должно быть, она её просто забыла. Он положил перчатку обратно в карман, в надежде вернуть её позже, когда снова будет в санатории.
Почти целый час он бесцельно бродил по заснеженным дорожкам, пока не оказался перед небольшим квадратным зданием, стоявшем в стороне от дороги на опушке леса. Из трубы на крыше в форме круглого купола шел густой черный дым. Клерфэ остановился. В нём проснулось тошнотворное воспоминание, которое он давно стремился стереть из своей памяти и которое стоило ему нескольких бессмысленных лет жизни, чтобы добиться этого.
