До этого почти шесть лет шла война. А что я знаю о жизни? Только разрушения, бегство из Бельгии, слёзы, страх, смерть родителей, голод, а потом болезни, вызванные голодом и эвакуацией. До этого я была ребенком. Я с трудом могу вспомнить, как выглядели мирные города по ночам. Тысячи огней и сверкающий мир улиц — что ещё помню я об этом? Я вспоминаю только затемнение и град бомб, сыпавшихся из беспросветной тьмы неба, а потом оккупация, постоянный страх, необходимость все время прятаться и холод.
Счастье? До чего же сжалось это бесконечное слово, сиявшее некогда в моих мечтах! Счастьем стали казаться нетопленная комната, кусок хлеба, убежище в подвале, любое место, которое не обстреливалось. А потом пришло время санатория». Лилиан выглянула в окно. Внизу, у входа для поставщиков и прислуги стояли сани. Может быть, на этот раз их приготовили для Агнес Самервилл. Год назад она приехала в санаторий и стояла смеющаяся у главного входа вся в мехах и с огромным букетом; теперь же она покидала этот дом тайком через служебный вход, будто не заплатила по счету. Всего полтора месяца тому назад она вместе с Лилиан ещё планировала, как ей лучше устроить отъезд. Этот отъезд, ставший для неё видением, миражом, так никогда и не наступил.
Зазвонил телефон. Лилиан помедлила пару секунд, потом сняла трубку. «Да, Борис». Она вслушивалась в голос на другом конце провода. «Да, Борис, я веду себя разумно да, прекрасно знаю, что многие умирают от инфаркта и от рака я читала статистику, Борис, да я знаю, что нам тут наверху, в горах, это только кажется, потому что мы здесь ютимся все вместе да, многих из нас вылечат, да, да новые средства, да, Борис, я в порядке, точно нет, не приду да, я люблю тебя, конечно»
Лилиан положила трубку. — Разумно, — прошептала она, глядя в зеркало, откуда на неё смотрело её же лицо, но каким-то отчужденным взглядом, чужими глазами. «Разумно! Господи! — подумала она, — да я слишком долго было разумной! А зачем? Чтобы стать номером двадцать или тридцать в седьмой палате рядом с лифтом? Чтобы превратиться в Нечто в черном гробу, перед которым всех от страха бросает в дрожь?»
Она взглянула на часы. Уже было почти девять. Ей предстояла бесконечная мрачная ночь, наполненная паникой и скукой, этой ужасной смесью, которая стала отличительным знаком санатория. Это была паника, вызванная болезнью и скукой предписанного больницей существования. Всё вместе это было невыносимо, поскольку контраст не приводил ни к чему, кроме обостренного чувства абсолютной беспомощности.
