Она кивнула. Я знаю. И мы были где-то высоко-высоко, так высоко, что было только небо, и мы остались в нем недвижно. Но все уже торопило нас. Люди, бежавшие мимо, торопили нас, и проводница что-то кричала нам, и все, что было вокруг, и вокзал, и его часы, и то, чего мы не видели, но оно топало и шумело, и торопило, торопило, спешило разлучить нас.
И я сказал: "Тебе пора".
Она покачала головой. Но я снова сказал: "Иди, они отправляют поезд".
И тогда она оторвалась от меня, и ее уже не было, а я все стоял. Проводница посторонилась, и она исчезла, а я все смотрел и не мог сдвинуться.
Я стоял и видел, как ее поезд исчезает, теряется где-то далеко, за воспаленным глазом семафора, и я боялся, что сейчас разревусь. Темнело, и был ветер, и я с трудом глотал его.
Почему все может быть только так!
Она была в летнем платье. От нее пахло духами. Я всегда знал этот запах.
Дым жертвоприношений человеческих лег между нами, и гарь, сизая пелена накрыла лицо твое, Мария, и я не знал, где свет, и думал, что темнота и есть мир, и все глубже уходил под землю, и мы не видели друг друга, ты не видела меня, но Сестра моя, прекрасная Сестра моя держала мою руку и печалилась обо мне, ждала, когда я выйду из лабиринта. В руке моей была нить спасительная, а я не знал о ней.
И настал день, когда я спросил себя: "Куда ты идешь? Чего ты хочешь?"
Ты хочешь унизить этот мир, отомстить ему, чтобы он пал ниц перед тобой? Чтобы он узнал тебя. Хорошенький же путь ты выбрал для этого! Как, интересно, ты добьешься этого, возясь со своими дурацкими уравнениями, железками и стекляшками? Дача, машина с шофером, вот и все, чего ты добьешься.
Посмотри, как это жалко.
А то соверши переворот в этой стране. Хоть и это будет всего лишь повторением того, что уже сделано Наполеоном, и ты не возвысишься выше его.
Как можешь ты подняться над миром, когда играешь роль, которую он навязал тебе!
Ты падешь на подмостки под вялые хлопки тупеющих зрителей.
Потому что все, что ты делаешь, это танец крота на дне подземелья.
Танец крота на дне подземелья.
Мария сидела, облокотившись на стол и подперев ладонью голову. Она сидела, положив ногу на ногу, слушала "Shine On You Crazy Diamond", звук плыл из бесконечности в бесконечность, комната была полна им, он мерцал, колыхался, он то усиливался, то ослабевал, он был живой, он был осязаем и невидим. Когда я вошел, Мария только посмотрела на меня, повернула голову, не меняя позы. Мы сидели, растворяясь в океане звучания, сидели и слушали, без слов, без движений, забыв о своих позах, забыв о времени, и я не вспоминал, зачем я, собственно, пришел в ее комнату.
