И она спрашивала: "Какой сегодня день?"
И я говорил: "День обручения Марии Антуанетты и Людовика Шестнадцатого. В Версале большой бал".
Или я говорил: "Какой?"
И Мария сообщала сама: "День дебюта Битлз".
Кажется, идея устраивать праздники принадлежала мне, но иногда я думаю, что Мария родилась с ней.
Мы придумывали блюда для пиров и готовили их вместе, или я накрывал на стол к ее приходу, это было уже позже, когда она снова стала уходить на работу, но и тогда мы не разлучались, и я не видел ее, быть может, но она была рядом. И я накрывал на стол и шел встречать ее, и мы шли домой или гулять, но все равно домой.
Ну, сейчас случится что-то страшное. Уж очень все хорошо.
Она одевалась в сказочные наряды, и я знал их смысл, а никто больше не знал, только она и я, и мы отправлялись в волшебное путешествие, и не было страшно заблудиться, потеряться, как когда я писал стихи, и мне было легко открывать их, потому что я знал, Мария знает их и подскажет, если я не смогу, она напомнит, если я забуду. Эти стихи уже были написаны (для нее?), и я должен только найти их, нанести на бумагу, как студент Ансельм. Она знала их, и мне было не страшно, и я не ошибался.
И можно отправиться далеко-далеко и быть беспечным, и не тащить на себе тяжелых рюкзаков, когда ты знаешь, что будет ночь, и все станет таким же, каким оно было. Вчера. Всегда. Знакомым, родным. И тогда не страшно отправляться в путь, и не грустно, ничуть, ведь это игра, быть может, а ночь, это всегда дом. Мария.
Она не уйдет, она всегда будет со мной, и можно быть гордым или смешливым, можно быть грозным или беспечным, сильным или девочкой, ведь это игра.
Она пришла раньше обычного. То есть, она пришла на обед, но больше не уходила. Они сидели на кухне с Лидой. Вчера приехала. Пепси-кола, сигареты "Ронхилл", "Чинзано". Обалденно. Мне не нравилось, что они закрылись одни. Да еще и выпроводили меня. Мне хотелось вытащить их из кухни. По телеку повторяли фильм.
- Что? А, ну так смотри. Здесь накурено сильно.
Я закрыл дверь. Отошел. Потом вернулся и стал прислушиваться.
Они разговаривали, но я почти ничего не мог разобрать. Все-таки я переборщил со звуком. Я улавливал только обрывки. Но понял.
Мне стало страшно. Ноги стали ватные от бессилия. Она рассказала все.
Лида стала говорить о каких-то ужасах. Перепугалась, наверное.
Я ушел, чтобы не слушать больше. Не выключая телек, я включил музыку и улегся на полу, а в груди что-то ныло, что-то теснило грудь, и в горле был комок, и боль.
