— Сколько ж панам надо иметь того мыла, чтоб хватало на каждый день намыливать пятки? Соображать надо, Остапушка!
Взвод рассмеялся. Снова посыпались остроты и шутки, на этот раз по адресу своих снабженцев и незадачливых панов.
Неподалеку от заставы к голове колонны подъехали два кавалериста из команды разведчиков. Ульрих поднял руку, и колонна остановилась. Тотчас вдоль колонны разнеслась весть, что еще перед рассветом последние батальоны противника оставили местечко и поспешно ушли на Галицию.
Колонна тронула дальше. Кавалеристы подобрали поводья, приосанились, а кони пошли танцующим шагом, дробно цокая подковами.
Местечко встречало котовцев тишиной и безлюдьем.
Только над головами бойцов, в густых кронах столетних лип, росших по обочинам дороги, в пронизанной солнечными лучами листве гудели пчелы. У ворот монастыря бригаду встретили разведчики.
Командир разведки Воронянский подъехал к Ульриху и вполголоса доложил обстановку.
— Вот тебе и встреча! — громко сказал Ульрих, встал в седле и повернулся к голове колонны. — Как говорится, «встреча с хлебом-солью»!
Позади Ульриха прозвенел веселый тенорок взводного Ивана Кривого:
— Зато лихо ворвались в местечко, товарищ комбриг! По победе и встреча!
Ульрих дружески улыбнулся Кривому:
— Не обязательно, Ваня, колотить шляхту лихо, надо дубасить так, чтоб сидела тихо!
Вокруг одобрительно загоготали.
Ульрих вызвал в голову колонны эскадронных командиров и политруков.
— Народ здесь богомольный, — кивнул Ульрих на чугунные ворота монастыря. — Надо, чтоб был порядок. Предупредите братву, чтоб не поминали здесь ни Христа, ни бога, ни его присных. Особенно вахмистров: ихний разговор с господом богом за версту слышно! А главное, не брать за здорово живешь молоко, огурцы и прочий харч. За все платить. Понятно?
Отпустив командиров и политруков, комбриг Ульрих тронул коня шагом в сторону рынка, где толпились обшарпанные еврейские хижины.
Комполка Криворучко дал команду спешиться.
Бряцнуло оружие, и сотни солдатских сапог грохнули на мостовую. Многие бойцы повалились в пыльную придорожную канаву, чтоб отдохнуть.
В глубине ближней хижины, распластанной под тяжестью черепицы, послышался плач ребенка. Вскоре открылась дверь, и на улицу вышла встревоженная пожилая еврейка. На руках у нее всхлипывал и ежился черноголовый ребенок.
Женщина оказалась словоохотливой. Прижимая к груди малыша, она щурила от солнца глаза, то и дело называла Ульриха «ясный пане» и горячо доказывала ему, что еще на рассвете все жители бросились к комендатуре и теперь сводят там счеты с жандармом Антеком, которому крестьяне помешали бежать.
