— Полночь почти, — отзывается отец вытягивая ладони к огню.
— Спать давайте… — предлагает она, скосив глаза на задремавшего на её плече Димитара.
— Давайте, — соглашается Сергей.
— Лиза, Лёша — к огню поближе двигайтесь, — машет рукой отец.
— Нет, спасибо, — кивает она на сидящую рядом с нами старуху, раскачивающуюся из стороны в сторону, будто в трансе, и парня, трясущегося, явно от наркотической ломки, расположившегося по другую сторону бочки, — нам и здесь, у стеночки, хорошо.
— Холодно будет, — качает головой отец.
— Нормально, — упрямится Лиза. — Лето, почти…
Наблюдая за лёгкой полемикой, устало укладываюсь поближе к костру, сворачиваясь калачиком. «Спокойной ночи», — бормочу, закрывая глаза и, почти сразу, проваливаюсь в сон.
Я снова маленький. Снова это чувство, такой искренней и чистой, беззаботности. Такое мягкое и слегка щекочущее нутро, простое и, в то же время, неописуемо многогранное… Такое однозначное счастье.
Я бегу по возведённым стенам недостроенного дома, смеюсь. Мы играем. С кем — даже не знаю. А важно ли это, если есть оно, счастье? Мне так весело. Так свободно дышится. Я взбираюсь на плиту перекрытия, ложусь на живот и заглядываю на первый этаж — никого. Меня не видно, но я решаю спрятаться там, где меня ещё сложнее будет найти. Стены второго этажа выведены на уровень третьего, только перекрытия не проброшены. Кладка по краям выщерблена временем. Как раз достаточно для того, чтобы цепкие детские пальцы нашли опору.
Взбираюсь на самый верх. Стена толщиной в два с половиной кирпича — вполне хватает для того, чтобы скрыть тонкое детское тело от обзора снизу. Ложусь на спину. По-доброму ухмыляюсь. Меня не видно! Снизу посмотрят — пусто. А я здесь! Никто меня не найдёт — я уже победитель! Чуть отодвигаюсь от внутреннего края, чтобы полностью включить свой детский режим невидимки. Ещё чуть-чуть, ещё… Не понимаю, что происходит. Левая лопатка проваливается вниз и я, с ужасом, понимаю, что падаю. Успеваю уцепиться рукой за край. Сначала одной, потом второй. Поражаюсь — какие же цепкие детские руки. Сил хватает, чтобы держать тщедушное тело. Подтягиваюсь, закидываю на плоскость правое предплечье, но тут пальцы левой руки соскальзывают — от кирпича, в который они впились, отламывается край. Я теряю хрупкое равновесие и меня, снова, тянет вниз. В истерике скребу крошащийся рукотворный камень.
Тут справа на стену, тем же путём, что и я, взбирается мужчина. Лицо его сокрыто капюшоном толстовки. Он на полусогнутых ногах подбегает ко мне и протягивает руку, она вся в язвах и коросте. К горлу подступает комок, а внизу живота холодеет. Я ещё яростнее начинаю скрести кирпич, но это не приносит ничего, кроме стёртых в кровь пальцев. В отчаянии я заглядываю в капюшон и вижу своё лицо. Вижу себя, только взрослого, такого как сейчас. Лишь лицо другое, страшное — побитое кожными хворями и с отпечатками невзгод и лишений, выпавших на век, того, другого меня.
