В этот раз, в отличие от моего первого визита, нелегальный рынок предстал совсем в другом обличии. Если тогда я свободно ходил меж совмещённых вандальским способом квартир и вполне спокойно рассматривал любой прилавок, на котором было выставлено нечто, к чему я имел интерес или любопытство, то теперь это было физически невозможно. Широкий Бродвей превратился в настоящий Шанхай. Людей столько, что кажется, если все вздохнут чуть глубже — кислорода в кишке помещений не останется вовсе. Надо сказать, что и, так называемых, магазинчиков стало на порядок больше. Когда я был здесь в прошлый раз, некоторые комнаты оставались закрытыми. Теперь же они распахнули свои двери и явили потенциальным клиентам всё великолепие разномастного ассортимента.
— Видимо ты пришёл слишком рано, — поясняет Сергей, увидев на моём лице удивление, — самый разгар торговли здесь начинается после 22:00. А ты во сколько был?
— Днём, ближе к полудню, — признаюсь, не отрывая глаз от смуглой девицы, демонстрировавшей какому-то субтильному клерку баночки с настоящими специями.
— Пошли, — машет мне Сергей, увидев моё замешательство и двинув вперёд, протискиваясь в толпе.
Я двигаюсь следом, но неосмысленно, поскольку внимание целиком и полностью поглотила общая атмосфера. Точнее, то один участок окружающего пространства, то другой. Словно погружаешься в какой-то иной мир, со своей энергетикой, со своей неведомой тебе матрицей. Я иду, будто по средневековому арабскому базару, по крайней мере, мне кажется именно так. Пестрота красок поражает. Запахи, которые, уж, и забыли в современном мире, увлекают за собой. Вокруг люди, по доброму, но с азартом спорящие с другими людьми, относительно цены, вместо касания пальца о холодный сенсор бездушного сейф-прилавка, в таком же бездушном городском супермаркете. Вот она — жизнь. Она здесь, в этом заброшенном доме, в этих стенах, раздолбленных для нужд торговли, местной логистики и свободно перемещения посетителей из квартиры в квартиру. Вот она — свобода. Когда в попытке приобрести что-то есть люфт между желаемым и действительным, между ожидаемым и реальным.
Мы проталкиваемся вперёд, и я вижу, как совсем юный парень вертит в руках виниловые диски. «Это Боб Марли» — говорит он прилично одетому клиенту, судя по костюму — чиновнику не самого последнего порядка. Мужчина бережно берёт пластинку и внимательно осматривает, давая тусклым лучам почти старинных ламп накаливания облизать каждый квадратный сантиметр поверхности, дабы выявить малейшую царапину, если таковая имеется. Он смотрит на едва заметно ребристую поверхность с теплотой и трепетом, наслаждается самой игрой света на смольно-чёрном диске, предвкушая момент, когда его коснётся тонкая игла проигрывателя. Затем мой взгляд приковывает к себе буквально облепленная людьми лавка. Мне безумно интересно и пытливый взор пытается найти просвет меж голов и тесно прижатых друг к другу плеч.
