– Знаете, господин Круковский. Я ведь чего-то такого ждал от вас. Неповиновения во время боевой обстановки…
– Которое, позволяет командиру пойти на крайние меры. Вплоть до того, чтобы застрелить подчиненного, – продолжил за него штабс-капитан.
– Вот именно, – кивнул полковник. – Но все же я не такая неблагодарная скотина, чтобы убить человека, спасшего мне жизнь. Но своего приказа я отменить не могу. Ибо, – воздел перст полковник, – бунтовщики должны быть наказаны! Иначе то, к чему мы шли просто рухнет.
– И как же народ, за который мы вышли на площадь?
– Народ, штабс-капитан – это конь, – цинично сказал Каховский. – Куда его ведут – туда этот народ и идет. Так, кажется, кардинал Ришелье говорил? Мы же, приведем его к счастью и свободе. Но – именно мы, а не он сам. Не может конь дорогу выбирать, его направлять нужно. А пока требуется одно – железный порядок.
– Через виселицы и пожары – к свободе? – скептически спросил Круковский.
– Да, – горячо отвечал полковник. – Через виселицы и пожары. Понадобится – половину мужиков перевешаем, зато вторая половина будет жить счастливо.
– А не боитесь, что мужики не позволят перевешать половину России, а вздернут нас с вами?
– Значит, мы с вами иного не заслужили. А теперь, господин штабс-капитан, я прошу вас не мешать. Иначе – мне придется арестовать вас.
– Арестовывайте, – глухо сказал Круковский. – И знаете что, господин полковник? Я уже жалею, что выстрелил в того, с дробовиком…
– И я жалею… – непонятно о чем сказал Каховский, подзывая профосов.
Те деловито вытащили из ножен майора саблю и пистолеты из чехлов:
– Пойдемте, Ваше благородие. Посидите тут, в сторонке, а там и без нас справятся.
Жителям разрешили взять из домов весь скарб. Старики, женщины и дети вытаскивали все, что можно. Народ, прибившийся из соседней деревни, вначале путался под ногами, а потом побежал в свое Хоньково, ожидая, что на обратном пути сожгут и их.
Солдаты терпеливо ждали, пока вынесут иконы и пуховики, одеяла и посуду, выгонят домашнюю скотину. В воздухе висел шум и гам. Родственники убитых на баррикаде и повешенных метались – то ли им бежать к родным, то ли спасать добро? Обезумевшие от горя бабы просили пожалеть, предлагая имевшиеся деньги, свои тела – только бы не палили! Старушки, причитая, называли сыночками и родненькими.
Наблюдая за суматохой, очерствевшие сердца солдат и офицеров начали отмякать. Кажется, дрогнул и сам Каховский. Подозвав одного из стариков, спросил:
