— О! Вадик, заходи, — в дверях стоял Серегин отец, мужичек нервный, взбалмошный, а когда выпимши и вовсе без тормозов, а сейчас Серегин отец был выпимши. — А я думал, что дверь пришли ставить. Заходи, Вадик, — махнул он ему, приглашая, — как раз вовремя. Да заходи же, — обняв, провел он Вадима в комнату, — и не вздумай разуваться, понял! не вздумай, — грозил он, востро заглядывая Вадиму в глаза; роста Серегин отец был невысокого, если не сказать, маленького, руки, ноги — худые, но жилистые; в семейных трусах, в белой майке, босиком, вел он упиравшегося Вадима.
Комната небольшая и вся заставленная, и ступить было некуда: у стены сразу диван, на стуле грузный мужик пьяно глядел на Вадима, посреди стол, позади сервант, у окна телевизор, в углу на маленьком столике компьютер и возле компьютера Серегина раскладушка, теснота — только боком и можно было ходить.
— Я дубленку сниму.
— Дубленку давай, а разуваться не смей. Ты — гость, — обрубил Серегин отец, — дубленку сюда, — бросил на диван, — а сам сюда — ты гость, — усадил Вадима за стол. — Вот, — это лучший друг моего Сереги, — с ходу представил он Вадима грузному, устроившемуся в углу на стуле мужчине.
— Приветствую, — кивнул тот.
— Это Борис Евгеньевич, золотой человек — публицист, — суетился Серегин отец. — Публицист, я тебе говорю, — осадил он готового возразить Бориса Евгеньевича, — а я тебе говорю, публицист! — как отрубил он. — Смотри у меня, — любя, замахнулся он на публициста, — а то я тебе своей трудовой мозолистой рукой народного поэта… Ферштейн?! Вот так вот! — победно заключил он. — Ну, Вадим, садись, то есть, присаживайся, давай, пей, закусывай. Ты — гость.
Вадим, повинуясь, неуютно, на краешек, присел на стуле у самой двери, все стесняясь своих ботинок: от тепла под стулом на линолеуме зачернели мокрые грязные следы. В комнате было жарко, и оттого в меховых ботинках было и вовсе некомфортно, но как их было снять, когда Серегин отец шагу не давал сделать.
— Пей, Вадим, — приказывал он, — сегодня надо, сегодня день такой. Сегодня моя сестра с ума сошла. Конечно, не сегодня, она неделю, как рехнулась, и все за одно с братцем нашим младшим, в ребро ему дышло. У-у, паскудник, — погрозил он в окно, — у-у, паскудник. Теперь вот оно. Вот! — затряс он кулаком.
Борис Евгеньевич невольно глянул туда, куда грозил Серегин отец. Выглядел Борис Евгеньевич крайне усталым, даже истомленным: они уже выпили бутылку водки и теперь допивали вторую; Серегин отец только разошелся, Борис Евгеньевич, видно, уже был не против перебраться на диван и вздремнуть.
