— Ну, знаете ли, молодой человек, — прежняя суровость вновь появилась в лице дяди Глеба, — ну… знаете.
— Извините, — Вадим открыл дверь и вылез из машины. Не оборачиваясь, он скрылся во дворах.
— Ну и типчик, — произнес дядя Глеб.
— Глебушка, ну… чего ты…
— Ладно, поехали, — дядя Глеб нажал на газ, и «Волга» не спеша вырулила на дорогу.
— Вот жиды, вот евреи, — все более раздражался Вадим. В эту минуту он ненавидел этих дядю Глеба и тетю Аню. Он и сам не знал, с чего в нем вдруг взорвалась эта ненависть — с чего?.. «Потому, что евреи», — вот и все, что смог бы он ответить.
Он шел по каким-то дворам, не понимая, зачем он здесь, где он, и куда теперь идти. Только выйдя на проспект, он, наконец, понял, где он. Совсем недалеко, всего в квартале был его старый двор, та самая общага.
Вадим шел, и, с каждым шагом эта внезапная ненависть росла в нем; он видел грязь, видел лица людей, стариков, видел дорогие автомобили, и, видя всю эту нищету и роскошь, ненавидел — дядю Глеба и тетю Аню. Словно, именно они были виноваты во всей этой нищете, в том, что вот эта старуха что-то выискивает в мусорном контейнере, а те два пэпээсника заталкивают в машину пьяного мужичка — и в этом виноваты дядя Глеб и тетя Аня. Во всем виноваты они одни: и что Вадим когда-то жил в общаге без ванны, и что отец обижал его маму, а теперь он несет этот чертов сотовый телефон этому отцу, и что они ездят в Испанию, а его мама больше двадцати лет — на заводе на двадцатиметровой высоте, и деньги еще недавно заняла, чтобы до зарплаты еды хватило, и что сестра работает в магазине и продает всяким алкашам пиво и выслушивает всякую грязь: во всем — во всем виноваты эти дяди Глебы… «Если бы там была твоя мама», — вспомнил, совсем обозлился.
— Сволочи, — вырвалось негромко. Вадим, уже входя во двор общежития.
Двор, да и сама общага, мало чем изменились все та же разруха, только на окнах первого этажа сурово стояли решетки, а так, все то же, те же мужички на лавочках возле подъездов с распахнутыми, а где и сорванными дверями, подъездные стекла выбиты, стены изрисованы и исписаны; те же пеленки, распашонки, трико — казалось, как повесили их сушиться шесть лет назад, так они и висят на проволоке, привязанной к деревьям; все то же, только грязи не было — снег все до поры спрятал.
