— Нормально.
— А мать как?
— Ничего.
— Даже на похороны не пришла, — произнес отец в какой-то задумчивости. — Вот и вся ее благодарность. Вот такая у тебя мать. А когда надо было, бегала. Это ж надо, мама ей двухкомнатную квартиру выбила. Где это видано, чтобы по нашему времени, да двухкомнатную квартиру, и бесплатно… да-а. А она даже на похороны не пришла, — Вадим приготовился, покраснел сразу, на отца глядел исподлобья, — мать у тебя еще та змея, — не замечая сына, все в той же странной задумчивости, в сторону, продолжал отец, — ей двухкомнатную квартиру… Она же у тебя шалава была, самая настоящая, — уже глянув сыну в глаза, сказал отец. — Самая настоящая потаскуха, она же бегала за мной, как… как шавка, — все заводился он. — Как последняя шавка, ей же только одно нужно было — моя вот эта квартира. От нее же проходу не было, она же мне жизни не давала, она же меня своими детьми просто шантажировала, — отец чуть не плакал и так говорил, словно сочувствия искал. — Я же из-за нее инвалидом стал. Она же только и мечтала, как меня с мамою отравить и сюда вселиться, у-у, змея…
— Заткнись! Замолчи!! — Вадим вскочил. — Ненавижу тебя, сволочь! Ненавижу, — он выскочил в прихожую и, скоро обувшись, из квартиры.
Шесть лет прошло, шесть лет в тихой самоуничтожающей ненависти… и больше — к матери. Ненависть была особенная — ревностная. Отец сволочь… но… Разве можно… разве так можно! В гадость всегда легче верилось, в гадость так и хотелось верить. Гадость была везде, всюду. В хорошее не верилось — хотелось, но не верилось. Не внушало оно доверия, это хорошее. Не верилось, что мама вот так все для него, даже от сестры вкусненькое прятала, чтобы только сыну угодить, чтобы усыпить его бдительность, усыпить и тихо, незаметно совершать гадости… и еще на работу таскалась… с пузом, не известно от кого…
Вадим напился в тот же вечер, как от отца сбежал, с какими-то пацанами и напился. Во дворе дома, где отец жил, на лавочке сидели, водку пили. Вадим отчаянно к ним подошел и водки попросил. Те, даже с любопытством каким-то, налили ему целый стакан — граммов сто пятьдесят. Вадим выпил, и даже не поморщился.
Домой заявился и матери с порога: «Не лезь ко мне, потаскуха, — отпихнул ее, — ты мне отвратительна, шлюха». Его вырвало. Рвало, выворачивая — с непривычки, и больше от ненависти. И страшно стало, противно, что матери такое сказал. Плакал, просил прощения, навзрыд. Вдруг утер слезы, спросил:
