иначе, если одиннадцать приведет — к стенке ее, за невыполнение, по законам военного времени. И находила. И боялись ее. Как смерть входила она в деревню, как смерть забирала последнее — ту, которая могла прокормить, ту, которая была последней надеждой — и бабушка — эту надежду, это последнее — забирала. Вот где ее страх был, вот откуда взгляд этот, и сила не женская. И сколько таких как она по Украине было — раздавленных, ограбленных, высланных на Урал, ненавидящих и боявшихся; сколько их таких — в страхе стране служивших, да так служивших, что кровь из носа — чтобы ни один червь не подкопался к ее
происхождению. От такого усердия, в тридцать лет девчонки эти черноволосые из Харькова, Львова, Киева, седыми становились — потому как страх. Страх и в партию ее привел, страх и сделал ее такой. Страх заставлял убивать, спасая свою жизнь. А там и война закончилась; а страх-то остался, более того — усилился; и дальше погнал: в МГУ, и дальше — биография была нужна, положение было нужно, вес был нужен. Страх вздохнуть не давал. И уже дипломированный, политически закаленный специалист — вот в это вот провинциальное захолустье — образование поднимать. И ни дай бог, кто узнает — кто пронюхает — что беглая она, ссыльная, репрессированная — она — замзав ОБЛОНО, она — директор школы, она — вдохновитель идей коммунизма, и сама, дочь врага-ветеринара, ставший врагом — что один был на всю округу, что деньги от того имел, что, в конце концов, братья его старшие в Белом движении участвовали, потому как вся Украина тогда красный цвет на дух не переносила, нутро этот цвет ей резал, портянками мужицкими вонял, нищетой москаляцкой. От того и в Болгарии не была она — хоронить надо такую биографию, покрепче хоронить; и ни единого повода рыло свое любопытное, какому-нибудь проверяющему, не дать засунуть. Как с этим жить? А, ведь, жила она, пол века с этим страхом жила, ни на миг не давая ни себе, ни другим повода усомниться. И никто не усомнился, ни один червь. Так-то вот.
С тем и расстались. Отец просил заходить почаще, не забывать его, у них теперь одно общее горе — родной им человек умер, а ничто так не сближает людей, как общее горе.
На следующий день Вадим зашел к отцу. Отец встретил его спокойно. Долго сидели молча, отец на диване, Вадим в кресле.
— Как жизнь? — вдруг спросил отец.
— Потихоньку, — ответил сын, а что можно на такое ответить?
— Да-а, — вздохнул отец. — Как в школе?
— Нормально.
