Очнулся к полудню, раздетый, в своей постели. Все вспомнил. Умереть захотелось. Повеситься, в окно выброситься, подохнуть, сдохнуть… как тварь! И сестра яду добавила — бойкот ему объявила — пожизненный, и отказалась от него, как от брата, так и написала в записке и на подоконнике, возле изголовья его кровати оставила:
«Ты мне больше не брат, можешь уходить к своему папеньке. Я тебя ненавижу», — и без подписи; от презрения подпись не поставила.
Вадим не повесился и из окна не выпрыгнул (хотя и очень тянуло, тем более, когда за окном поле — бескрайнее, манящее, а под окном блоки и прочий строительный хлам, но отвращение пересилило, и еще страх: видел он одного, еще там, в общежитии, выпрыгнул, пьяный был: война, пауки, он и прыгнул, как раз с пятого этажа, теперь отец с матерью на руках его к подъезду выносят, чтоб хоть на воздухе посидел, хоть сидеть может, радуется, что сидеть может, рассказывает — какое это удовольствие, сидеть самому). Страшно. И с сестрой Вадим помирился; сама сестра и помирилась, мать настояла. И с матерью Вадим больше не заговаривал, совестно было, и, опять же, страшно, но теперь по-другому страшно — что мог такое — что мама заплакала… Мама сама с ним заговорила, после уже, Вадиму шестнадцать исполнилось. Он уже и не помнил, что поводом стало. Только одни они были, и мама обняла его.
— Плохая я мать, — негромко сказала это, — плохая, что позволила к ним ходить. — Помолчала. — Но я же видела, как тебе хотелось. Да и… — она закусила губу, — все таки… Но бабушка она тебе. Другой-то бабушки у тебя нет. И отца другого не было. Ведь должны же быть бабушка и отец.
— А у сестры? — вдруг спросил Вадим. Мать вздрогнула.
— Людочка их сама по себе ненавидит, не меньше, чем они ее. С Людочки ведь все и началось. Они считают, я ее специально родила. Они же… они меня и в больницу уже привезли, чтобы я Людочку убила… А мне там так плохо стало, как представила…
— А зачем ты… и меня еще родила? — через себя, покраснев, спросил Вадим.
— Так любила я его… и до сих пор, наверное… Хотела, чтобы если не он, то хоть сын у меня будет такой же… черненький, высокий… — Вадим отшатнулся, вырвался. Он был не черненьким и не высоким, он был как мать — моль бледная, как бабушка говорила. — Сыночек! — мама притянула его к себе. — Прости меня, сыночек, плохая я у тебя, плохая я мать. Прости меня. Я же любви хотела, семьи, обычной… как у всех. Он, знаешь, какой твой отец был красавец, такой, что дух захватывало. Когда любишь, ничего же дальше этой красоты не видишь. Не видела я ничего. Прости меня.
