«Но не ошибаюсь ли я, — вновь спрашивал себя старец, — не напрасно ли я грешу против Ее целомудрия?» Но сколько ни проверял он свои наблюдения, желая удостовериться в их обмане, они все-таки убеждали его в одной и той же грустной, по его мнению, действительности. Тогда мрачные и тяжелые думы овладели им, и печаль, равносильная отчаянию, залегла глубоко в его чистое сердце. «Мария, — так выражает чувства праведного Иосифа Святая Церковь, — что это значит, что с Тобой сделалось? Гляжу и недоумеваю, дивлюсь и ужасаюсь! Какую перемену вижу я в Тебе? Мария! Ты вместо чести принесла мне позор, вместо радости — печаль, вместо похвалы — укоризну! Как стерпеть мне упреки людей? Я принял Тебя непорочною из храма от рук священников, и что же вижу теперь?»
В то же время и Пресвятая Дева не могла не наблюдать за св. Иосифом, и чем чаще, чем внимательнее Она смотрела на него, тем яснее открывалось Ей внутреннее состояние его. Ей известна была доброта святого старца, но Она не решалась объяснить ему тайны благовещения без особенной на это воли Божией. Как стыдилась этих подозрений непорочная голубица, как краснело невинное лицо Ее, как сжималось непорочное сердце! И все же Она не дерзала нарушить тайны Божией! «Дева молчала, — говорит св. Иоанн Златоуст, — ибо думала, что не уверит обручника, сказавши о необыкновенном деле, а скорее огорчит его, подав мысль, что Она прикрывает сделанное преступление. Если Сама Она, слыша о даруемой Ей такой благодати, судила по-человечески и говорила: “Как будет это, когда я мужа не знаю?” — то гораздо более усомнился бы Иосиф, услышав об этом от подозреваемой. Поэтому Дева вовсе не говорит Иосифу». Если Мария говорила о Своей тайне с Елисаветой, то потому, что Елисавете уже открыта была эта тайна Духом Святым, и Он Сам говорил устами обеих. А если бы Она стала говорить об этом с Иосифом, то или по человеческой доверенности, или по человеческому страху и, следственно, не по Божественному побуждению говорила бы о тайне Божественной. Теперь Она таится от того, которому, вероятно, более всех на земле открыто было сердце Ее, потому что Она избрала его стражем Своего девства, таится с явной для Себя опасностью не только обличения, но и суда и смерти. И так как Ей теперь не к кому было обратиться за советом или успокоением, кроме Бога, за дело Которого и Она, и Иосиф страдали, то, возложив всю надежду Свою на Господа, Она была в твердой уверенности, что Он в неистощимой бездне премудрости Своей найдет лучший способ вывести Ее из такого трудного положения. Молчание — по мере молчания о ней Самого Господа — представлялось Ей необходимостью. Она молчала.
