Однако минуло целых полчаса, а на главной улице, куда он вернулся, ни одного полицейского видно не было. Тарабас уже начал прямо-таки тосковать по третьему. Но в ту минуту, когда он появился в дальнем конце широкой улицы, посреди мостовой, и его черная каска отчетливо нарисовалась на фоне темной зелени парка, которым заканчивалась улица, — в ту самую минуту раздался звонкий голос нью-йоркского мальчишки-газетчика, одного из первых в это утро.
— Война между Австрией и Россией! — во все горло кричал мальчишка. — Война между Австрией и Россией! Война между Австрией и Россией!
Одну из самых светских газет, еще влажную от утренней росы и ночной типографской краски, Тарабас купил. «Война между Австрией и Россией», — прочитал он.
Полицейский подошел, через плечо Тарабаса заглянул в утреннюю газету.
— Война, — сказал Тарабас полицейскому, — и я пойду воевать!
— Тогда возвращайтесь живым! — сказал полицейский, козырнул и удалился.
Тарабас догнал его, спросил, как быстрее всего добраться до российского посольства, и, получив нужную справку, большими шагами поспешил в посольство, навстречу войне. И Катерина, и хозяин, и собственное злодеяние стерлись из памяти, забылись.
В огромном нью-йоркском порту, глядя на величественные, белые, словно невесты, корабли, на толпы грузчиков, матросов, чиновников, зевак, торговцев, слыша вековечный однообразный плеск темно-зеленых волн об обшивку судов и камни набережной, Николай Тарабас окончательно запамятовал вчерашний день. Сердца дерзких, опрометчивых и слегка взвинченных людей неисповедимы; это темные, как ночь, колодцы, где могут потонуть мысли, чувства, воспоминания, страхи, надежды, даже раскаяние, а порой и богобоязненность. Поистине колодцем, глубоким и темным, было сердце Николая Тарабаса. Но его большие светлые глаза светились невинностью.
И все же, прежде чем поднялся на корабль, он скупил все газеты, какие смог добыть в последнюю минуту, чтобы прочитать, нет ли там какой заметки об убийстве некоего хозяина бара неким Тарабасом. Тарабас словно искал заметку о происшествии, которому был всего лишь свидетелем. Казалось, сейчас для него важнее корабль, каюта, где он будет жить, примечательные пассажиры, что поплывут вместе с ним, война и родина, ожидавшие впереди. Он плыл навстречу родным полям, звонким трелям жаворонков, негромкому стрекоту кузнечиков, сладковатому запаху печеной картошки в полях, серебристому штакетнику, окружающему отцовскую усадьбу словно плетеное берестяное кольцо, навстречу отцу, который раньше виделся Николаю жестоким, но по которому он сейчас вновь тосковал. Разделенные на две половины, широкие, черные с проседью отцовы усы лежали над ртом, мощная гряда спутанных волос, в течение дня не единожды причесываемая щеткой и гребнем, естественный символ домашнего всевластия. Мать у Тарабаса была женщина кроткая, белокурая. В любимицах у отца состояли двенадцатилетняя Люся и кузина Мария, дочка безвременно умершего, очень богатого дядюшки, — пятнадцатилетняя девочка, часто не ладившая с Николаем Тарабасом, задиристая и хорошенькая. Все это пока далеко, незримо, но уже чувствуется за темно-зелеными океанскими волнами и еще дальше, там, где океан вздымается к небу, чтобы слиться с ним воедино.
