Подставив стул, Ноликов распахнул дверку антресоли. Пока он копался там, выбрасывая какие-то трубы, тряпьё, велосипед, веник, алюминиевую кружку и пишущую машинку, — он говорил:
— Вы знаете, Константин Николаевич, я сегодня думал… А если бы Вселенная каждую секунду виделась человеку во всей своей непостижимости? Меня и повседневная суета убивает, а тут… О! Нашёл!
Микроскоп был древний и дрянной: скоро он оказался на столе. Как-то изловчившись, Ноликов просунул страничку под свой усиленный зрачок.
— Ваши буквы врут, — проговорил Ноликов, не отрываясь.
— Как — врут? — Пустопорожнев выпрямился в кресле.
— Это не Библия из спецхрана. Ну, или у них липовая лежала.
Дверь с нервирующим скрипом приотворилась, показалась голова:
— Ну, господа! Поисследовали и хватит. Ужин остывает.
— Мы почти вот-вот! — Пустопорожнев вскочил и поскорей прильнул к микроскопу.
Когда дверь обиженно хлопнула — Ноликов продолжал:
— Тут бумага не тряпичная, а древесная. На буквах видно, что дерево. Вы за сколько её купили?.. — Ноликову надоел Гутенберг, и он плюхнулся в кресло. Он снял очки и направил их на себя. — Я, знаете, Константин Николаевич, что думаю: наука, искусство, вера — одна дрянь. Слепошарые мы все — просто оптика разная…. — Он дохнул на линзу и стал тереть её рукавом. — А когда Вселенная разверзается — нужно уметь прищур взять… Кажется, нужно быть немного близоруким.
— Вы что-то сказали, Игорь Константинович? — Увлечённый Пустопорожнев не отставал от микроскопа.
— Надо быть немного близоруким, — повторил Ноликов отчётливей.
— Дневальная сорока?
— Я говорю, что надо быть немного близоруким. Ну. В столбы не вписываться, конечно, но… — На месте зуба снова заныло.
Пустопорожнев оторвался и повернулся с учтивейшей улыбкой:
— Игорь Константинович, простите, но я не так уже силён на слух. Никак не пойму, что вы сказали.
— Я молчал, Константин Николаевич.
— Значит, послышалось. — Пустопорожнев обернулся к микроскопу.
I
Не отряхнув ещё прогулку с ног, Евгений снова шёл — по набережной лейтенанта Шмидта, считал линии. Печатал шаг в шаг, мысль в мысль, а всё равно был где-то совершенно не здесь.
Жёлтые и отчего-то родные особнячки — шушукались. Тени — шутливо разбегались. Нева — пять подзатыльников ребятишкам-волнам раздала… Всякий зелёный листик, каждый умилённый фонарь, целый город — смотрел на Евгения с пониманием и любованием.
Он вспоминал её гимназический хвостик, её подбородок комочком, её рыхлые губы, взгляд усталой балерины, измученно пышущие жизнью щёки. И надменный носик «Неизвестной» Фешина, и шейку, которой не то что её головка — даже булавка в тягость была бы. Всё-всё вспоминал!
