Его бросились обнимать, хотя костями Верный был слаб. Но сытый голого не разумеет, так что обнимали его — до самых до криков.
— Господа, от вас зависит буквально моя жизнь! — заговорил Верный, сплёвывая красным. — Вы знаете того еврея, которого под Рождество пытались обнять?
— Отчего ж не знать? — они отвечали хором. — Известный мошенник. Годы у людей ворует.
Верный с ненавистью глядел на Ивереня.
— Ну, голубчик, я ж не знал, — оправдывался тот. — Просто запомнил: экстравагантный ремесленник. А вы, господа, не знаете, где он сейчас?
— Отчего ж не знать? На «50 лет Победы» смылся. Всех в Петербурге наколол, всех в Москве наколол — и свалил на ледокол, — откаламбурил один из двоицы, не то толстый, не то тощий.
— Вы про атомный ледокол, что ли?
— Ну да. Туда легко попасть, если с харизмою ходишь. А похититель ваш… Но вы ничего! Мы вам поможем. А то и сами как бы виноватые…
— Ну и куда мы? — спросил, мучительно откашливаясь, Верный.
— В Мурманск. У нас как раз машина.
Экспедиция собралась знатная: два тоще-толстых, которых никто так и не научился различать, изнеженный и бесполезный Иверень и буквально помирающий Верный, из-за которого вся эта свистопляска и началась.
В порту люди знающие сказали, что догнать ледокол ещё можно — отошёл два дня назад, — но только если очень повезёт с погодой.
А с погодой очень не везло. Был март — лёд понемногу начинал стаивать: пока только снизу. И волны шли. На льду Северно-Ледовитого появилась куча торосов и непотребщины, через которую можно продраться только с лопатой и матерщиной, вперемежку с честным словом.
Это в первый день. А первый день они шли образцово — и вполне себе нагоняли, держась заледенелого, но всё ещё воодушевляющего следа.
Ночью, когда они, перекурив и перекусив, пытались влить в слабеющие губы Верного хоть немного супа, — налетела вьюга. И хотя джип был мал да удал, но такой слепящей, угрюмой, страшной и комкастой снежной каши — на их памяти мать-природа ещё не народила.
Наугад и наавось — двигались. То ли худой, то ли толстый вылезал из машины и, предоставляя лицо пощёчинам ветра, пытался направлять машину. Кончилось тем, что он чуть не свалился прорубь.
Таким весёлым и смерти подобным образом они всю ночь шарохались и тыкались по дребедени снега, не то как в тумане, не то как в саже, не то как в пустыне, а впрочем, так и вовсе никак. Утомились все — даже не встававший, но очень переживавший Иверень, — и машина встала на пустом месте. Совсем отчаявшись, толстый и тощий заглушили двигатель.
