- Как же это его допустили? Али благочестивых людей не было? - спросила Агафья.
- Как не быть... Так уж, видно, он, угодник, сам похотел, господа молил, чтобы умереть позорной смертью... Зато, говорят, как хоронили его, народу, народу, - несть числа прямо! Слышно, через год ему памятник поставят...
Когда говорил слепой, то незаметное лицо его было неподвижно, белое, как глаза, точно это говорил не он, а кто-то сидящий внутри его, темный.
Антонина вслушивалась. Старое капало в душу. Александра сидела, подперев тонкими руками безучастное узкое лицо. Тени прятались по углам, возле печи.
Голова у слепого была поднята, и под тонкой кожей шеи двигались горловые позвонки, точно там именно и сидел темный и оттуда выталкивал круглые слова, от которых пахло лесною дремой.
- Я давно слепой... Привык. Против его святой воли не пойдешь. Значит, было за что на меня позор наложить. Он и наложил, батюшка. Теперь я его человек, мягкий, куда он мнет, туда и я мнусь. Упорства у меня нет, забот нет. Ты, батюшка, ослепил, ты и веди. Твой промысел, - веди, сделай милость. Мне же спокой даешь... Допрежь по солнышку скучал я, по солнышку да по травке зеленой. Мужицкое дело солнышко да травка, что мужику больше? Травкой кормится, солнышком греется. Скучал шибко, так что роптал даже... Ну, бог помог - укорился. Опять же от травки запах идет, а солнышко кожу дубит, все дубит, все дубит одинаково, что слепому, что зрячему. Людей не видишь, голос их слышишь, по голосу судишь, какие они есть люди... вот что.
- А какая я есть? - спросила вдруг Антонина.
Слепой обернул в ее сторону лицо.
- Ты-то? - Он пожевал губами, брезгливо сморщил брови и ответил: - Ты бесстыжая... На позор тебе надо!
Слова были простые, может быть, вздорные, но упало что-то внутри Антонины, как чугунная крышка.
Слепой увидел. Она знала, что она бесстыжая, и верила, что нужен позор. Это было глубоко, чуть слышно и редко всплывало наверх, но становилось грозным, когда всплывало.
Молчали дни, зато говорили ночи.
И ночи говорили всегда одно.
Сидели на лавке двое слепых: Стратон и Агафья, один - сухопарый и сжатый, другая - дородная, с распухшим от печной теплоты телом, оба разные и оба одинакие, с темными глядящими внутрь глазами, а около их ног спокойно мостился Тиша с темной душой.
Еле разжимал тяжелые веки Гаврик, о чем-то своем, тоскливом, думала Александра.
Но Антонине казалось, что ее разрезали пополам, и все смотрят: десять глаз здесь - тысячи отовсюду. И нечем закрыться от этих глаз.
