Но у цветаевской фронды, мятежности и неприятия существовал естественный для нее психологический предел: она всегда в повседневности становилась на сторону побежденного и страдающего.
Еще в начале первой Мировой войны она выдохнула: «Не надо людям с людьми на земле бороться!».
На земле. Не в пространстве духовной и поэтической жизни души, а на земле. Это пацифистское осознание пришло на смену всем ее собственным воинственным юношеским играм. Сама жизнь подвела к этому с голодом разрухи гражданской войны, смертью юных, ранами уцелевших. Сразу для Цветаевой исчезли враждующие, остались одинаково страдающие: «И красный, и белый — мама!».
И вообще ее «инакость» всегда диктовала ей «реакции обратные. Преступника — выпустить, судью — осудить, палача — казнить…».
И сама она «Двух станов не боец» — ни той, ни другой стороны. «Словом, точное чувство, — пишет она в 30-х годах, — мне в современности места нет».
А что же у маленького Кости сменило первичную игровую воинственность?
В этом мальчике изначально жила удивительная гармоничность, и она так же естественно в нем постепенно развертывалась в отрешенную созерцательность поэта и будущего лирического писателя. Как всегда, пример для восхищения, помогающий найти себя, — рядом, в своей семье. Это родной брат матери, дядя Юзя с его рассказами «интереснее похождений барона Мюнхгаузена». Это он пробудил в Косте романтическую непоседливость и жаркую тягу к новизне. «Земля после его рассказов стала казаться мне смертельно интересной, и это ощущение я сохранил на всю жизнь», — признается Паустовский. «Я только и мечтал быть „вторым дядей Юзей“».
Параллельно развивалось жаркое и действенное сочувствие к обездоленным из киевского яра, особенно к шарманщику с дочерью-гимнасткой. Отец очень в этом понимал сына и поддерживал, хотя мать поначалу возражала. Именно поддержка родителей закрепила у Паустовского первый опыт помощи и дружбы с теми, кого мы сейчас бы назвали бомжами, и опыт этот позже перешел у него в глобальный подход к жизни: неимущие требуют защиты и изменения своего положения, подход, который позднее стал основой его отношения к советскому строю.
И в это же время родилось и все крепло жаркое чувство природы. Последнее предгимназическое лето в Рёвнах на всю жизнь определило тот поток любви к родной природе, который позже всегда изливался у Паустовского на бумагу. «С этого лета я навсегда и всем сердцем привязался к Средней России. Я не знаю страны, обладающей такой огромной лирической силой и такой трогательно живописной — со всей своей грустью, спокойствием и простором… Величину этой любви трудно измерить. <…> Любишь каждую травинку, поникшую от росы или согретую солнцем, каждую кружку воды из лесного колодца, каждое деревцо над озером, трепещущее в безветрии листьями, каждый крик петуха и каждое облако, плывущее по бледному и высокому небу».
