«Я одна с моей большой любовью / К собственной моей душе», — напишет она в 1913-м. И это утверждение пронесет сквозь всю жизнь.
А у Паустовского тоже ключевое слово в его жизни и во всем творчестве — «Любовь». Один из его героев выразил это так: «Нужна большая сила. Она есть у каждого. Я узнал ее недавно. Она все решит… Простое слово… Любовь».
Любовь все решит, — чувствует Паустовский, — во всех проявлениях жизни — и личной, и общественной.
У Цветаевой же любовь относится только к тому, что есть ее внутренний мир, к содержанию собственной души. «Мне ничего не нужно, кроме своей души», — можно сказать, что это ее формула, самое краткое и точное самоощущение.
Отсюда ненависть ко всему, что не есть гармония ее необъятного высокого внутреннего мира: «Ненавижу свой век, потому что он век организованных масс, которые уже не есть стихия, <…> лишенных органичности». Это уже голос Цветаевой зрелого возраста, после 40 лет. «И основное — над всеми и под всеми — чувство КОНТР — чисто физическое: наступательное — на пространство и человека, когда он в количестве».
Движение навстречу, наступательное — отогнать, создать себе жизненное пространство для комфортного самоощущения и успешного творчества.
А у Паустовского иначе: стремление раствориться в окружающем, пропустить его через себя, чтобы любовно донести до читателя.
Зрелая Цветаева в работе «Поэт и время», размышляя о современности, определила так: «Быть современником — творить свое время, а не отражать его. Да, отражать, но не как зеркало, а как щит. Быть современником — творить свое время, т. е. с девятью десятыми в нем сражаться».
Потому что «Мировая вещь… Всё дав своему веку и краю, еще раз все дает всем краям и векам. Предельно явив свой край и век — беспредельно являет все, что не-край и не-век: навек».
И Цветаева, и Паустовский свое время «творили» и создавали «мировые вещи», вечные ценности.
До самого конца жизни эта двойственная позиция внутреннего мира — и окружающего, внешнего — у Цветаевой сохранилась. Главная её забота — донести все, что прочувствовала и написала, до людей, отдать свое душевное богатство — «У меня еще много улыбок другим…».
Но где оно, созвучие и понимание читателя духовных высот и необычностей ее души? Его и сейчас, в наше время, практически нет, так она забежала вперед в своем духовном развитии и мироощущении. Тогда, в конце парижского изгнания, она, может быть, все упорнее чувствует себя «со всем — в борьбе». И вот — подытоживание: категоричная горькая строка: «одному не простила — всем». Тому, кто не сумел внять ее бескрайней душе…
