— Но это наша история!
— Не разделяю твоей уверенности. Сейчас мы просто пленники римлян.
Дальше они поехали в молчании, прерываемом лишь тихими стонами Мартиндейла, чей мул спотыкался на каждом шагу, будто надрываясь от непосильной работы, которую ненавидел всем сердцем. Мартиндейл вспомнил, что совсем забыл про еду. Но, вспомнив, что он о ней забыл, Мартиндейл уже не мог забыть о том, что вспомнил, и голод принялся мучить его с удвоенной силой — как предмет терзаний и как терзатель. Мартиндейл поставил перед собой нелегкую задачу: забыть о том, как сильно он осознает, как он голоден.
Отряд миновал длинную пологую долину и начал пробираться по скальному разлому, поросшему с обеих сторон чахлыми сосенками. Птицы над головой издавали странные звуки — европейские птицы с непривычным акцентом. Однажды Мартиндейлу даже послышался волчий вой, но, возможно, это пела какая-нибудь волчья птица. Мартиндейл старался устроиться поудобнее в маленьком деревянном седле на спине у своего мула. Но, поскольку стремена еще не изобрели, отчаянные попытки удержать равновесие придавали его движениям не лишенный изящества капризный характер, подобный бегу набухшего от дождей ручья во время мандраады.
Вскоре разлом сменился буреломом, где была порушена не сама горная порода, а лишь покрывавшая ее растительность, хотя рытвин и ухабов здесь тоже хватало. Между поваленных стволов росли высокие деревья какой-то широколистной породы, но не вязы.
Они подъезжали к долине. Где-то вдали прямо в темнеющие небеса поднимался одинокий дымок. Это единственное доказательство убедило Мартиндейла в том, что день и впрямь стоит безветренный. Отряд поднялся на пригорок, спустился с него, и перед глазами всадников раскинулся римский лагерь.
Часовые пропустили их через ворота, которые вклинились в частокол, который окружал римских воинов и их обоз. Мартиндейл чуть было не свалился с седла самым позорным образом, поскольку мул его, почуяв, по-видимому, близость теплой еды и хороших книжек, вдруг припустил неуклюжим галопом. Гернова скотина тоже давала своему наезднику жару. Но Мартиндейл не пытался приструнить мула, поскольку римляне вокруг ухмылялись, и он решил, что позабавить их немного в его же интересах. Тем не менее он обрадовался, когда кто-то остановил мула и развязал ему руки — я имею в виду человеческие руки, — вставила машина Шехерезада, нервно выглянув из-за предложения и тут же скрывшись снова.
Через минуту или по крайней мере две Мартиндейл с Герном очутились на квадратной площади, окаймленной бревенчатыми казармами. На заднем плане, чуть сдвинутый в сторону, возвышался флагшток, а на нем реял большой флаг с гербом — вернее, просто с рисунком, поскольку гербов Европа в то время еще не знала, — словом, с изображением символа Рима, волчицы, кормящей сосцами сосунков на серебряном поле.
