— Поесть бы чего?.. Проголодался.
Наталья побежала и принесла пирогов. Он выпил еще и закусил пирожком. Жуя, сказал по-зимнему холодно:
— Что же, дело прошедшее. Ты должна помнить, что я пожалел тебя, и век быть мне благодарной. Например, заботиться обо мне. Налей-ка еще, да и сама пей. Пей, говорю.
Он скверно выругался.
Они допили поллитровку, добавили бутылку портвейна и свалились в пьяном сне.
С той поры выпивали уже частенько, обычно ночью, когда промеж них проходила страшная тень убитого.
Поначалу Наталье пить было противно, потом ничего, а там и понравилось. Что до Михаила, то он теперь всегда был под хмельком. К тому же пристрастился к голубям, забаве дорогой и даже разорительной.
К сеням сделали пристройку с отоплением, с освещением, с сигнальным звонком на случай воров. Напичкали туда голубей. Были турманы, чайки, какие-то трубачи и мохначи, и разные прочие — десятка три.
Все это бормотало, раздувало зобы, гадило и жрало, жрало, жрало…
Пошли годы трудные, беспокойные.
Хорошие квартиранты получили квартиры и съехали, приходилось брать любых, кто попадется.
И попадались. Один и платить отказывался и съезжать не желал. Был он черный, лупоглазый и страховидный. Принципиальный такой… О квартплате лучше было и не заикаться. Станет, бывало, посреди двора и трубит:
— Меня немцы били-били — не убили, а ты деньгу рвешь! Отсиделись, сволочи, за чужими спинами! Дома строили! У-у, кулацкая зараза… Перестрелять вас надо!
— Уговор был! — вопила Наталья.
— К черту уговор, — гремел квартирант, ворочая глазами. — Бумаг я никаких таких не подписывал! Отсиделись, мать вашу так! Куркули проклятые! Развратили всех! Куда ни плюнь, телевизоры, бостоны! Холодильники поза-вели, гады!
— Мой муж воевал!
— Тех, кто воевал, поубивали, твой гад в плену сидел! Р-рабы вещей! Ишь, развели частную собственность, дерут деньги с рабочего класса!
И все вот таким образом для развлечения соседей. Долго терпела Наталья и терпеть еще сколько бы, но кстати подвернулся ремонт дома.
Она начала ремонтировать его сверху донизу. У дома меняли подгнившие половицы, перекладывали печь, плохо державшую тепло, заново покрыли крышу.
Глазастый выдержал ремонт печи, только накрыл свое барахло газетными листами да чихал от сажи, громко, словно стрелял из пневматического пистолета. Но когда явились плотники и выворотили половицы, он обругал всех в последний раз, взял чемоданишко, натянул выгоревшую фуражку с околышем и ушел. И скатертью дорожка!
