Все остальное неважно,
– думал Эстер, и поскольку в конференц-зале он сильно вспотел в пальто, уже на середине улицы Арпада от лютого холода его стал бить озноб, —
неважно,
– все повторял он до самого дома на проспекте Венкхейма, куда, ведомый слепым чутьем, благополучно добрался. Он открыл ворота и, войдя, снова закрыл их, затем достал из кармана ключ от входной двери дома, но, взявшись за ручку, понял, что госпожа Харрер, видимо, из предусмотрительности, чтобы умчавшийся сломя голову на рассвете хозяин наверняка смог попасть в дом, оставила дверь незапертой; убрав ключ в карман, он ступил в прихожую, прошел мимо книжных полок и, не снимая пальто, чтобы сперва хоть немного согреться, присел на кровать в гостиной. Но вскоре встал, вернулся в прихожую, где застыл у книжного стеллажа и, склонив набок голову, с минуту разглядывал корешки томов; потом прошел на кухню и отодвинул от края мойки пустой стакан, чтобы невзначай не сбить его. Почувствовав, что пальто ему больше не нужно, он снял его, взял одежную щетку и стал аккуратно очищать пальто от соринок, а покончив с этим, вернулся в гостиную, открыл платяной шкаф и, надев пальто на плечики, повесил его на место. Он открыл печь, в которой еще тлели угли, и подбросил в нее несколько поленьев – мало ли, вдруг займутся; есть ему не хотелось, так что на кухню он не вернулся, решив, что обедом сейчас заниматься не будет, а перекусит чем-нибудь всухомятку попозже, обойдется, не велика беда. Он захотел узнать время, однако его часы, которые он забыл завести вечером, показывали еще только четверть девятого, и тогда он по старой привычке – ведь такое случалось с ним не впервые – решил посмотреть, что там на часах лютеранской церкви, но заколоченное окно, конечно, не позволило ему ничего увидеть. Недолго думая он принес топор, отодрал доски, распахнул настежь створки окна и выглянул наружу; затем – смотря то на башенные часы, то на свои наручные – выставил время и завел пружину. Его взгляд упал на «Стейнвей», и ему подумалось, что в эти минуты ничто не доставило бы ему лучшего отдохновения, чем «что-нибудь из Иоганна Себастьяна», только не в том виде, в каком он играл его в последние годы, а «как это себе представлял сам Иоганн Себастьян». Инструмент по-прежнему был перестроен, и сначала требовалось восстановить на нем «все гармонии Веркмейстера». Он откинул клавиатурный клап, взял настроечный ключ, извлек из глубины шкафа частотомер и, сняв подставку для нот (чтобы получить доступ к механике), с прибором на коленях сел за фортепиано. Каково же было его удивление, когда он понял, что вернуться к привычной настройке гораздо легче, чем несколько лет назад – перенастроить рояль в духе Аристоксена, но все равно потребовалось не менее трех часов, чтобы все тоны встали на свои места. При этом он так глубоко погрузился в работу, что далеко не сразу расслышал доносившийся из прихожей – и вообще-то, довольно громкий – шум: там что-то проволокли по каменным плиткам пола, потом захлопали двери и как будто послышался даже голос госпожи Эстер, кричавшей: «Это туда! А это оставьте в конце коридора, я потом разберусь!» Но подобные вещи уже не волновали его, там, за дверью, могли стучать и горланить «сколько им влезет», он же, быстро пробежав по клавишам, еще раз проверил утешительно чистый строй инструмента, раскрыл ноты на нужном месте и взял первые аккорды прелюдии ми-бемоль мажор.
