, а „шепчете“ или „кудахчете“, и по улицам вы не ходите, а как угорелые „носитесь“, вы не заходите в здание, а „перешагиваете порог“, вы не мерзнете, не потеете, а „трясетесь от холода“ и „обливаетесь потом“! За все это время я слова живого от вас не услышал, вы можете только блеять да под себя ходить от какого-то „страшного суда“, о котором вы заблажили, стоило хулиганам разбить пару окон, потому что вы все – кретины: вас в дерьмо носом тычут, а вы нюхаете и говорите: „Магия!“ Вот если бы вас кто-нибудь разбудил да объяснил вам, дегенератам, что вы не на Луне живете, а в стране под названием Венгрия, и что там вон – север, а здесь, где мы с вами находимся, – юг, что понедельник – это начало недели, а январь – первый месяц года, вот это была бы магия! Да вы же ни в чем ни бельмеса не понимаете и даже не сможете отличить миномет от трех сложенных пирамидой берданок, а туда же – о „роковых катаклизмах истории“ или о чем вы там, на хер, трындите, вот и приходится мне с двумя боевыми ротами мотаться по области, от Вэсте до Чонграда, – защищать вас от хулиганов!!! А ну-ка, возьмем хоть этого, – махнул он в сторону господина Волента и пристально посмотрел своей жертве в лицо, – какой сейчас год, а?! Кто наш премьер-министр?! Дунай – река судоходная?! Вы видите, – повернулся он к лейтенанту, – ни бум-бум! И ведь все такие, весь ваш поганый город, да вся страна, этот лепрозорий, состоит из таких болванов! Геза, друг мой, – тут голос его сделался апатично-вялым, – цирковой фургон отправьте на станцию, дела передайте военному трибуналу, четыре-пять отделений оставьте на площади, а этих трех индюков гоните отсюда взашей, я устал… давайте уже заканчивать!!!» Трое свидетелей стояли перед ним с таким видом, будто их всех прицельно, в самую маковку, сразила какая-то адская молния – они ни слова сказать не могли, ни вздохнуть, и когда подполковник от них отвернулся, продолжали стоять как каменные истуканы; казалось, без посторонней помощи смысл случившегося до них ни за что не дойдет, однако после того как лейтенант решительно показал им на дверь, сознание их прояснилось, и они так бодро засеменили на выход, что стало понятно: помощь им не нужна и до дому они как-нибудь доберутся сами. В иной ситуации находился Эстер, чьи расчеты на благоприятный исход его дела неожиданный приступ ярости, накативший на подполковника, разрушил в самых основах; он не знал, что ему теперь делать – продолжать сидеть или встать, остаться или уйти. Как и прежде, его занимал лишь один вопрос: как найти подходящую форму для своего заявления о Валушкиной невиновности, однако после случившегося даже самые краткие, самые четкие фразы ничего хорошего не сулили, поэтому он сидел, готовый встать и уйти, а тем временем кряжистый, багровый от гнева, теребивший щеточку усов командир – с поспешавшим следом издерганным лейтенантом – направился в глубину зала к сидевшей в углу госпоже Эстер. Военная форма на огромной фигуре сидела так, что не было видно ни одной морщинки, и такая безукоризненная отутюженность – снаружи и изнутри – каким-то образом характеризовала все его существо; чеканная поступь, прямая осанка, вульгарная, но искренняя речь – все это работало на тот идеальный образ, которому, в представлениях подполковника, должен соответствовать настоящий солдат; о том, что результатами этой работы он был вполне удовлетворен, как нельзя лучше свидетельствовал его голос, трескучий, лающий, просто созданный для команд, каким он и обратился сейчас к госпоже Эстер: «Откройте секрет, как вы, женщина столь замечательная, выносили их столько лет?» Ответа вопрос не предполагал, хотя по госпоже Эстер, задумчиво воздевшей глаза к потолку, было видно, что она собирается что-то сказать; однако до этого не дошло, так как подполковник, бросив взгляд в сторону дальней стены, обнаружил, что там – совершенно скандальным образом – все еще ошивается кто-то из свидетелей, и, помрачнев, рявкнул на лейтенанта: «Вам приказано гнать всех в шею!!!» – «Я хотел бы сделать заявление относительно Яноша Валушки, – неуверенно поднялся со своего места Эстер и, увидев, что подполковник скрестил руки на груди и уже отвернулся, ограничился только одной краткой фразой: – Он полностью невиновен». – «Что нам о нем известно? – нетерпеливо пролаял командир. – Он был с ними?!» – «Свидетели утверждают, что да, – ответил лейтенант. – Но пока он в бегах». – «Значит, под трибунал!» – отрубил подполковник, но прежде чем он смог продолжить беседу, считая вопрос исчерпанным, в разговор решительно вмешалась госпожа Эстер: «Господин подполковник, можно сделать одно маленькое замечание?» – «Вам прекрасно известно, сударыня, – склонив голову, сказал он, – что вы здесь единственный человек, чей голос я слушаю с удовольствием. Кроме своего собственного, конечно!» – добавил он и сперва с незаметной самодовольной ухмылкой, а затем уже с громогласным гоготом присоединился к тому заразительному смеху, которым присутствующие выразили восторг перед тем, что он, несомненный хозяин положения, подкупает их не только своей решительностью, но и – кто бы мог подумать! – остроумием. «Человек, о котором идет речь, – сказала госпожа Эстер, когда смех затих, – невменяемый». – «Что вы имеете в виду, сударыня?» – «Я имею в виду, что он душевнобольной». – «Ну тогда, – пожал подполковник плечами, – я закрою его в психушку. Хоть кого-нибудь, – усмехнувшись в усы, дал он знать, что сейчас воспоследует очередная неотразимая шутка, – раз уж нельзя отправить туда весь город…» Так что без взрыва беспечного хохота не обошлось и на этот раз, и Эстер, наблюдая за ними, в особенности за женой, которая не удостаивала его даже взглядом, понял: все уже решено, здесь ему больше нечего делать, пытаться уговорить эту веселую компанию вынести более справедливое решение бесполезно, поэтому лучшее, что он может сделать, – молча покинуть их и отправиться восвояси. «Валушка жив, а все остальное неважно…» – решил он и тихонько вышел из зала, протиснулся через толпившихся у дверей обывателей и солдат, под медленно затихающий дружный смех госпожи Эстер и подполковника спустился по лестнице, прошел по гулкому коридору нижнего этажа городской Управы и, выйдя на улицу, инстинктивно свернул направо, в сторону улицы Арпада; он шел полностью погруженный в себя и даже не слышал, как высыпавшие из подворотен горожане, мимо которых он проходил с опущенной головой – во всяком случае, те из них, кто были способны справиться с изумлением, что видят живую легенду и гордость их города в столь удручающем состоянии, – с неуверенностью и сочувствием в голосе приветствовали его: «Добрый день, господин директор…»
