Меланхолия сопротивления | страница 22

, и вообще, от него отмахнулись, толком даже не выслушав, хуже того, хозяйка дома, видя его смятение, вместо того чтобы поинтересоваться его причинами, просто заставила его замолчать, так он и потерял последний шанс опереться на помощь других и поэтому вскоре – уже в тот момент, когда госпожа Эстер приступила к критическому разбору вполне, впрочем, справедливых опасений городского начальника, – он вынужден был неожиданно осознать: повлиять каким бы то ни было образом на ход мысли непреклонной хозяйки дома невозможно, и со своим предчувствием катастрофического поворота событий на рыночной площади он оказался в полном одиночестве. А поскольку он понял, что судьба обитателя дома на проспекте Венкхейма здесь уже никого не интересует, то и с этой своей заботой Валушка остался один на один, – и казалось, будто по этой причине над комнатой, точно так же как прежде над площадью, вдруг повисла необъятная тишина; правда, Валушка видел, что люди вокруг него еще говорили, но уже никого не слышал, да и не желал их слышать, потому что единственным его желанием было сбросить с плеча лежащую на нем руку, бежать прочь из этого дома, куда он пришел напрасно, и утопить в скорости проносящихся мимо него домов свой бессильный страх и отчаяние оттого, что, с одной стороны, он не может смириться с неотвратимостью плана, прозвучавшего в спальном отсеке циркового фургона, а с другой стороны, не знает, что можно ему противопоставить. В самом деле, ему не оставалось ничего другого, как «утопить в скорости проносящихся мимо него домов» эту свою беспомощность; напоследок он еще оглянулся назад и вяло сказал: «Вы туда не ходите, господин Харрер!..» (на что тот, как глухой, лишь воскликнул восторженно: «Какая женщина! Какая женщина!» – и устремился в сторону площади Кошута), а затем поправил на плече ремень почтальонской сумки и, повернувшись спиной к рыночной площади и удаляющемуся квартирохозяину, тоже двинулся по узкому тротуару. Он шагал все быстрее, и вокруг все быстрее бежали дома и ограды, но он их не замечал, а скорее лишь чувствовал лихорадочный этот бег, потому что и правда почти ничего, даже тротуарной плитки у себя под ногами, не видел; накренив стволы, бежали мимо него деревья, загадочно взмахивая сухими ветвями на убийственно жгучем морозе, отскакивали в сторону телеграфные столбы, все неслось, все мчалось, но только напрасно, ибо не было видно конца ни домам, ни тротуарной плитке, ни телеграфным столбам, ни деревьям (с их загадочно покачивающимися сухими ветвями), больше того, чем сильнее стремился он обогнать их, тем яснее чувствовал, что на самом деле – как будто они играли с ним в прятки, вновь и вновь выныривая перед носом – он так и не обогнал ни единого дома, ни дерева, ни столба. Однажды мелькнула Больница, потом – Ледовый павильон, позднее – фонтан на площади Эркеля, но в бешеном сумбуре внутренних видений он даже при желании не смог бы решить, действительно ли находится рядом с ними или ему до сих пор так и не удалось вырваться из окрестностей дома госпожи Эстер, однако затем – как будто случайным образом все же осуществилось его желание оказаться как можно дальше от Герцога и его владений на площади Кошута и как можно ближе к «своим» – он обнаружил, что находится на углу проспекта Венкхейма и улицы Сорок восьмого года, и вскоре, немного придя в себя в этом леденящем лабиринте бегства, он, стоя у парадного госпожи Пфлаум, уже нажимал кнопку домофона. «Да это я, мама… – крикнул он, когда после неоднократных звонков – догадался по треску из домофона, что наверху сняли трубку, но ничего не произносили. – Это я, мама, я просто хотел ска…» – «Ты как оказался на улице в такой час?! – вдруг обрушился на Валушку голос из домофона, да так оглушительно, что лишил его дара речи. – Я спрашиваю, что ты делаешь до сих пор на улице?!» – «Тут большая беда, мама… – наклонившись ближе к решетке микрофона, начал он объяснять, – я хотел…» – «Большая беда?! – опять взвизгнул голос. – И ты этого даже не скрываешь?! И при этом болтаешься ночью по улицам?! Скажи мне, сию же минуту скажи, что ты опять вытворяешь?! Ты в гроб меня хочешь загнать?! Тебе мало того, что ты со мной сделал?!» – «Но мама… мама, послушай меня… ну послушай секунду… – лопотал в домофон Валушка. – Ну я правда… я не хочу ничего плохого, я просто… просто хотел сказать тебе, чтобы… чтобы… чтобы ты хорошенько закрылась и… и… и никого не впускала… потому что…» – «Ты пьян!!! – донесся из домофона разъяренный голос. – Опять выпил, хотя обещал мне, что в рот больше не возьмешь! И все же напился! Уже и угол свой есть, да разве тебя домашний уют удержит? Опять пьянствуешь да по городу шляешься! Ну так вот, дорогой сынок, – клокотал домофон, – я тебе так скажу! Сию же минуту ступай домой, и чтобы ноги твоей здесь больше не было! Ты меня понял?!» – «Да, мама…» – «Слушай внимательно, что я тебе говорю! Если я только узнаю, ты слышишь, если узнаю, что ты опять шляешься, что во что-нибудь вляпался, то спущусь и найду тебя, и за волосы тебя оттащу… засажу тебя… знаешь куда?! Чтобы ты меня снова позорил – этому не бывать!!!» – «Нет, нет, что ты, мама!» – «Что ты заладил, мама да мама! Убирайся сию же минуту!!!» – «Да, мама… До свидания… Я ушел…» – сказал в домофон Валушка, хотя, не в силах смириться с тем, что так и не удалось донести до матери всю тяжесть истинного положения, еще долго раздумывал, не повернуть ли ему назад, не попытаться ли еще раз объяснить, но в конце концов понял: если то, что он пережил и чему оказался свидетелем, что уже случилось и что еще только грядет, он не смог объяснить даже госпоже Эстер, как можно надеяться, что можно объяснить это матери? Что бы он ни рассказывал ей про Герцога и Подручного, она точно ему не поверит, а если не поверит, если снова станет кричать на него, то обвинять ее в несправедливости или чрезмерной суровости будет неправильно, думал Валушка, ведь не услышь он все это своими ушами, не убедись в этом лично, то он был бы первым, кто усомнился бы в реальности подобных вещей. Тем не менее, думал Валушка, блуждая по пустынным улицам, Герцог действительно существует, и уже из-за этого ни о чем невозможно трезво судить, ведь дело не в том, что он вводит людей в заблуждение своей ложью о том, что он чей-то посланник, и не в яростном желании Герцога творить зло, а в том, что он изменяет реальность вокруг себя тем, что просто существует, вынуждая людей судить о мире не сообразно его природе, заставляя их верить, будто есть на земле и другие законы, помимо тех, которые признают подобных лжецов отпетыми шарлатанами. Вместе с тем само его существование, мчался Валушка дальше, включает в себя эту ложь и ярость, это притворство и желание все крушить, которые он в гордыне своей даже не пытался скрывать от Директора; включает в себя, но отнюдь ими не исчерпывается, они, вероятно, лишь следствия очевидной необыкновенности его существа – необыкновенности страшной, но непонятной ни в мере своей, ни в природе, ибо судить о ней он мог только по отдельным, случайно услышанным замечаниям. Он шагал по городу, и снова и снова ему вспоминались слова Герцога; и хотя он нисколько не сомневался в абсолютной правоте Директора, утверждавшего, что то, чем занимается Герцог, есть злостное надувательство, он все же был убежден, что этот, самый загадочный, член цирковой труппы не просто плут, который, пользуясь доверчивостью приверженцев, наслаждается своей властью над ними. Нет, в отличие от господина Директора Валушка ощущал некую устрашающую глубину в его странных высказываниях, крайне чуждый и крайне жестокий смысл которых делался еще более леденящим оттого, что в устах переводчика, коверкавшего венгерский, он как бы раскалывался на куски; он ощущал глубину и неотвратимость или скорее… какую-то беспредельную и бездонную наглость, которой невозможно было противопоставить предельность и ограниченность мысли. Невозможно по той причине, что Герцог, казалось, был порождением мира теней, где уже не действовали правила вещного мира, то есть он был воплощением недоступности и неправдоподобности и поэтому обладал мощной аурой, что и объясняло его высочайший авторитет среди «приверженцев» и то положение, которое никогда бы не смог занять обычный уродец, каких демонстрируют в цирке. А стало быть, немыслима и напрасна – вдруг замедлили бег дома, деревья, телеграфные столбы и тротуарная плитка – надежда понять эту неправдоподобность, однако смириться с тем – вдруг увидел он перед собой напряженные взгляды людей на рыночной площади, – что по чудовищному приказу будет разгромлен город, а значит (ведь он по наивности сам их навел!), ворвутся и к господину Эстеру, человеку, который ни сном ни духом ни о чем не ведает и полностью беззащитен, словом, смириться с этим и беспомощно наблюдать за происходящим – тут все вокруг него окончательно замерло – было, чувствовал он, никоим образом невозможно. Ему показалось, будто он снова слышит визгливый щебет, и его опять обуял страх, он стоял в этом страхе и знал, что он должен, обязан предупредить людей, чтобы закрылись как следует и не высовывались на улицу. Он оповестит всех, подумал Валушка, всех от господина Эстера до своих друзей из «Пефефера», от служащих станционной экспедиции до ночного портье, предупредит всех-всех, в том числе и сынишек полицмейстера, неожиданно вспомнил он, а когда, оглянувшись по сторонам, обнаружил, что находится от них в какой-нибудь сотне метров, то решил бить тревогу начиная с детей, тем более что он обещал о них позаботиться, а потом уж отправиться к своему учителю и ко всем остальным. Доходный дом, в котором жил полицмейстер, искусно скрывал, что во втором его этаже квартирует столь важная личность: штукатурка на стенах уцелела только местами, часть водосточной трубы наверху обрушилась, а на двери подъезда, словно предрешая вопрос, а надо ли этой двери открываться и закрываться, отсутствовала ручка. Приблизиться к дому можно было, только пробравшись между терриконами мусора, а дорожку, ведущую к зданию от тротуара, перегораживала железная балка, и если так обстояли дела снаружи, то, конечно, не лучше была ситуация и внутри: едва Валушка вошел в подъезд, он попал на такой сквозняк, что с его головы – словно сама природа предупреждала, кто здесь хозяин – тут же слетела форменная фуражка. Он двинулся вверх по бетонной лестнице, однако сквозняк не только не прекратился, но сделался еще более капризным, временами на мгновение затихая, чтобы затем с новой силой наброситься на свою жертву, так что он вынужден был держать головной убор в руке и дышать по возможности только носом; добравшись до второго этажа, он нажал на звонок и с таким видом, будто спасается от настоящего урагана, стал дожидаться, пока его впустят. Но дверь ему не открыли, а вскоре за нею затихла и паническая беготня, послышавшаяся, как только задребезжал звонок, так что он позвонил еще раз, а потом еще и еще; он решил уже было, что в квартире стряслось что-то непредвиденное, когда послышался звук поворачиваемого ключа, а затем опять топот ног и далее – тишина… В квартире, на стенах которой, украшенных цветочным накатом, понизу расплывались пятна какой-то влаги, было тепло, точнее сказать, даже жарко, и когда он, лавируя между расшвырянными по полу пальто, обувью и газетами, прошел по тесной прихожей, заглянул в кухню и наконец в поисках объяснения столь необычного приема достиг гостиной, его продрогшее тело так зазнобило, что у него зуб на зуб не попадал. Сбросив с плеча ремень сумки, он расстегнул шинель и, чтобы как-то унять озноб, принялся растирать окоченевшие члены. Внезапно ему почудилось, будто кто-то стоит у него за спиной. Он испуганно обернулся – и действительно: в дверях гостиной, молча и неподвижно, глядя на него снизу вверх, стояли двое мальчишек. «Эй, – воскликнул Валушка, – вы меня напугали!» – «Мы думали, это папа…» – сказали они, продолжая таращиться на него. «А вы всегда прячетесь, когда он приходит?» Мальчишки не отвечали, серьезно и пристально разглядывая Валушку. Одному на вид было лет шесть, другому – лет восемь, младший был светленький, старший – темноволосый, но оба унаследовали от полицмейстера его пуговичные глаза, одежду же, по всей видимости, они унаследовали от соседских детей – она, в особенности штанишки, но также и рубашонки, была вся такая застиранная, что не представлялось возможным даже определить ее цвет. «Ну вот что, – смущенно заговорил Валушка, почувствовав, что они не просто смотрят, но меряют его недоверчивыми взглядами, – сегодня ваш папа вернется поздно, и он попросил меня, чтобы… чтобы я уложил вас спать… Мне надо идти, я спешу, ну а вы, это очень важно, – он опять содрогнулся всем телом, – закройте за мной как следует, и кто бы ни позвонил, никого не впускайте… Короче… – добавил он наконец, еще больше смутившись, потому что мальчишки даже не шелохнулись, – идите-ка лучше спать». Он стал теребить на себе шинель и откашливаться, потом, не зная, что сделать, чтобы они не смотрели на него так, мучительно улыбнулся, после чего младший, немного оттаяв, осмелился подойти поближе и поинтересовался: «А что у тебя в сумке?» Этот вопрос так изумил Валушку, что он открыл сумку и заглянул в нее, а потом, сев на корточки, показал ребенку: «Это… просто газеты. Я их разношу по домам!» – «Почтальон!» – оставаясь в дверях, с высокомерным пренебрежением посвященного просветил братишку старший. «Да нет, он не почтальон, – ополчился на брата младший, – он дурачок, нам отец говорил. – Затем снова повернулся к гостю и окинул его подозрительным взглядом. – А ты… настоящий дурак?» – «Да нет! – потряс головой Валушка и встал. – Какой я дурак, ну взгляни на меня!» – «А жаль, – надул губы младший. – Я вот хочу дурачком стать, чтобы сказать королю, что дерьмовая у него империя». – «Ерунда!» – скроил у него за спиной насмешливую рожу брат, и Валушка, чтобы как-то завоевать и его симпатию, спросил: «Почему? А ты кем хочешь стать?» – «Я-то? Я… правильным полицейским, – сказал он с гордостью и вместе с тем недовольно, как человек, не желающий говорить с посторонними о своих планах. – Я посажу в тюрьму, – заявил он, скрестив на груди ручонки и привалившись плечом к косяку, – всех пьяниц и дураков». – «Пьяниц я бы тоже посадил!» – бойко поддержал его младший и с криками «Пьянству бой!» заскакал по комнате. Валушка чувствовал, что должен сказать еще что-нибудь, чем можно окончательно завоевать их доверие, чтобы уговорить затем лечь в постель, но так и не смог ничего придумать; он застегнул свою сумку, попытался опять улыбнуться им, потом подошел к окну, выглянул на темную улицу и от мысли, что ему давно уже следовало отправиться к господину Эстеру, неожиданно потерял терпение. «К сожалению, – приподнял он дрожащей от возбуждения рукой фуражку и пригладил волосы, – я должен идти…» – «А у меня настоящая форма есть! – перебил его старший из братьев и, видя, что Валушка уже повернулся, чтобы направиться к двери, добавил: – Если дядя не верит, могу показать!» – «Я тоже! Я тоже!» – прыгая, закричал младший и, изображая автомобиль, с урчанием развернулся и бросился вслед за братом. Спасения не было: не успел он сделать и нескольких шагов к прихожей, как у него за спиной распахнулась и тут же захлопнулась дверь и оба мальчишки уже стояли перед ним, ухмыляясь и вытянувшись по стойке смирно. На обоих была полицейская униформа, на младшем китель подметал пол, а старшему уже доходил только до колена, и хотя они выглядели очень забавно, ибо в униформу, как говорится, могли бы поместиться и трое таких, и ту и другую скроили так ловко, так точно выдержали пропорции, что мальчуганам оставалось только врасти в нее. «Ну и ну… это надо же…» – одобрительно отозвался Валушка и направился было к выходу, но был остановлен: младший вынул из-за спины какой-то футляр и, взглянув снизу вверх на Валушку, отрывисто бросил: «Гляди!» Пришлось ему подивиться на сей предмет – заостренный наподобие карандаша стержень, которым, как ему объяснили, «мы будет выкалывать глаза врагам», и еще ему объяснили, что «если врагу нужно будет перерезать глотку», то лучше всего это делать опасной бритвой, а также он должен был согласиться с тем, что противника «можно устранить», незаметно подсыпав ему в напиток толченого стекла, они уже накопили в склянке с притертой пробкой как минимум на двоих врагов. «Ерунда!.. Это все для детсадовцев!.. – презрительно отозвался старший, стоя в дверях на кухню. – Но если дяденька хочет увидеть что-то поинтереснее, то пожалуйста!» И вытащил из кармана кителя всамделишный револьвер. Он положил его на ладонь и медленно обхватил пальцами рукоятку; Валушка невольно отступил назад, не в силах вздохнуть от испуга. «Ты это… ты где это взял?!» – «Не имеет значения», – пожал плечами мальчишка и попытался крутнуть револьвер вокруг пальца, но от чрезмерно резкого движения тот шлепнулся на пол. «Дай мне, я прошу…» – испуганно потянулся за ним Валушка, но мальчишка оказался проворней и, подхватив револьвер, направил на него ствол. «Это очень опасно… – заслоняясь рукой, стал объяснять Валушка, – это не игрушка… – Поскольку револьвер замер в воздухе, а оба мальца уставились на него точно так же, как смотрели с порога гостиной, когда он пришел, то Валушка невольно стал пятиться, пока не дошел до выхода. – Ну хорошо… – нащупал он ручку двери, – …вы меня напугали… Достаточно… – открыл он дверь, – …положи на место, а то папа… будет сердиться… Ложитесь быстро в постель, – выскользнул он за дверь, – не упрямьтесь… – И, осторожно прикрыв ее, от ужаса уже скорее самому себе пробормотал: – Закройтесь как следует и никого не впускайте…» Он услышал, как за дверью раздался хохот, как повернулся в замочной скважине ключ, и, сжимая в руке фуражку, под ураганный вой сквозняка двинулся вниз по лестнице. Перед глазами его стояли две пары застывших зрачков, он не мог вырваться из-под прицела этих пронзительных цепких взглядов, и если в диких джунглях квартиры Валушку бил озноб от жары, то теперь, когда он ступил на улицу, его затрясло от холода. Он дрожал и от пробирающего до костей мороза, и от мысли, что вещи, казалось бы, исключающие друг друга – эти двое детишек и свирепая кровожадность, – могут все-таки совмещаться. Он перекинул сумку на другое плечо, застегнул шинель и, поскольку чувствовал, что не знает, как быть с этой кровожадностью, решил просто забыть и о наставленном на него револьвере, и о наглом хохоте за дверью, а думать только о том, чтобы как можно скорее добраться до дома на проспекте Венкхейма. Он пытался забыть о них, но двое мальчишек в огромных полицейских мундирах так и стояли перед его глазами, и терзавшим его угрызениям совести – ведь он их оставил там, возможно, с заряженным пистолетом, – а также сомнениям, не повернуть ли ему назад, пришел конец, причем решительный и бесповоротный, лишь когда он, свернув с улицы Арпада на проспект, вдруг заметил, что где-то недалеко, над самым центром города, прямо над домами небо словно бы полыхает. От охватившего его ужаса – «никак уже начались поджоги» – он забыл о только что мучивших его сомнениях, обхватил руками сумку, чтобы не шлепала по бедру, и, вынуждая посторониться бродячих кошек, побежал к дому Эстера. А когда добежал, то понял остатками трезвого разума, что, ворвавшись сейчас к учителю, смертельно его напугает и, раскинув руки, загородил вход, да так и остался стоять у ворот с отчаянной решимостью защищать на этом посту ничего не подозревающего обитателя от любого, кто осмелится приблизиться к дому. О том, каким образом защищать, он, конечно же, не имел ни малейшего представления, да и страх его перед нападением невозможно было объяснить иначе, как тем, что он потерял голову от мысли всего лишь о возможных (ведь он в них не убедился) поджогах. В одном месте небо действительно оставалось красным, и Валушка, приготовившись к обороне, ходил взад-вперед у ворот, четыре шага туда, четыре обратно, не больше, потому что на пятом он бы точно почувствовал, что оставленная без присмотра противоположная сторона подворотни теряется в густом мраке. А все остальное разыгралось стремительно и вместилось в одно краткое мгновение. Он внезапно услышал шаги; казалось, устало утюжа землю, к нему приближались сотни башмаков и сапог. И вот уже его медленно обступила группа мужчин. Он глядел на их руки, на короткие пальцы и хотел было что-то сказать. Но в это время из-за их спин послышался хриплый голос (мол, постойте), и Валушке даже не нужно было смотреть на лицо, он узнал его по серому драповому пальто, догадался, что человек, перед которым расступилось кольцо окруживших его людей, не кто иной, как его новый друг, с которым он познакомился днем на площади. «Не надо бояться. Идем», – тихо проговорил он, наклонившись к уху Валушки, и обнял его за плечи. Тот, не в силах выдавить из себя ни слова, отправился с ними. Мужчина тоже молчал; подавшись вперед, он оттолкнул свободной рукой какого-то человека, который, ухмыляясь в темноте, пристроился было к Валушке с другой стороны. Он слышал за спиной шум сотен ног, устало волочившихся по земле, видел перед собой бродячих кошек, шарахавшихся в сторону при виде безмолвно поднятого куска арматуры, но при этом он ничего не чувствовал, кроме этой руки на своем плече, которая увлекала его за собой в потоке сапог и бараньих шапок. «Не надо бояться», – снова сказал мужчина, на что Валушка кивнул и взглянул на небо. Но когда он поднял глаза, ему показалось, что небо куда-то пропало. Он испуганно посмотрел опять, увидел, что на месте неба действительно нет ничего, и, опустив голову, двинулся дальше среди этих сапог и бараньих шапок; он словно бы вдруг осознал, что тщетно пытается найти то, что ищет, оно пропало, его поглотила земля, поглотил этот марш, поглотил заговор деталей.