«Заговор деталей. Определенно, заговор», – без особых эмоций и словно бы отстраняясь от собственной неумелости, констатировал Эстер в этот судьбоносный для него вечер, когда, приближаясь к концу многотрудных хлопот по превращению своего дома в крепость, наверное, уже в двадцатый раз шарахнул себе молотком по пальцу. Спрятав в кулак ушибленный палец, он окинул глазами хаотическое нагромождение всевозможных досок и планок на окнах, и поскольку как-то исправить этот плачевный шедевр недотепства было уже невозможно, Эстер, во избежание хотя бы дополнительных злосчастий подобного рода, решил, раз уж, к стыду своему, он не удосужился это сделать за столько десятилетий, разобраться хотя бы сейчас в том, как следует правильным образом забивать гвозди. После возвращения, отдохнув минуту-другую, он притащил со двора и свалил между стеллажами в прихожей кучу древесных обрезков, и теперь, выбрав, на его взгляд, подходящую доску, он – продолжая попутно усиленно думать о том, не нуждается ли в некоторых поправках та, напрочь опровергающая все его прежние размышления и «где-то даже революционная» мысль о полной никчемности разума, которая три часа назад осенила его в подворотне – подошел к последнему не до конца заколоченному окну и приложил к нему деревяшку пониже других, вкривь и вкось набитых планок и горбылей; однако когда он, решительно закусив губу, вновь, в надежде на точное попадание, сделал замах молотком, то тут же и опустил его, осознав, что для того, чтобы сила и направление удара оказались в конце концов безошибочными, одного желания недостаточно. «Следует контролировать дугу, которую описывает инструмент, двигаясь к шляпке гвоздя», – решил он после недолгого размышления и, вернувшись опять к своей «революционной» идее, травмированной левой рукой что было мочи прижал доску к раме, а правой отважно хватил по гвоздю молотком. На этот раз обошлось без большой катастрофы, напротив, гвоздь даже немного вошел в древесину, однако от мысли, казалось бы, столь разумной, что впредь ему следует концентрировать и без того рассеянное внимание на этой самой дуге, ему пришлось отказаться. Дело в том, что молоток он держал в руке все более неуверенно и исход каждой новой попытки становился все менее предсказуемым, так что уже после третьего удара он вынужден был признать: то, что он трижды подряд умудрился не промахнуться, было отнюдь не итогом духовных усилий, а исключительно результатом счастливой случайности или, как он называл это про себя, «высшей милости, объявившей о временной передышке в процессе систематического изувечения моих пальцев», ибо общая неудача его попыток подсказывала: когда он сосредотачивается только на этой желаемой траектории инструмента, то непременно с этой желаемой траектории сбивается, потому что контролировать движение молотка, добавлял он – с изысканностью, может быть, излишней с точки зрения проделываемой им и в данный момент еще явно недооцененной операции, однако более чем уместной в плане сделанного судьбоносного заключения, – означает примерно то же, что «представить в воображении то, чего еще нет на свете, зафиксировать нечто, что еще только будет», и таким образом опять блистательно впасть в заблуждение, от которого он «после добрых шестидесяти лет идиотских плутаний» наконец-то отрекся на последних метрах пути, ведущего к дому… Какое-то чувство подсказывало ему, что следует уделить этому вопросу максимум сил, если он хочет добиться хорошего результата, как можно больше сил, повторял себе Эстер, и, еще не догадываясь, что отдаление от предмета поможет к нему приблизиться, перешел от дилеммы, пусть незначительной, но захватившей все его существо – а именно: как это может быть, чтобы полный отказ от разума совмещался с практической сметкой, – к вещам более осязаемым. Мысль о том, что следует концентрироваться на дуге, пусть и не слишком глубокую, он решил все же не отбрасывать целиком, ибо причина неудачи, подумал он, заключается «не в содержательном, а, несомненно, в методологическом» заблуждении, и потому, переводя взгляд с покачивающегося в его руке молотка на шляпку гвоздя и обратно, сначала задался вопросом, а есть ли на этой искомой дуге такая точка, сконцентрировавшись на которой можно сделать процесс действительно управляемым, а затем – обнаружив сразу две подобные точки – стал думать о том, на какой же из них лучше остановиться. «Гвоздь в доске неподвижен, в то время как положение молотка изменчиво…» – размышлял он, и из этого размышления сам собой напрашивался вывод, что внимание должно быть направлено на ударную часть инструмента, однако когда, в соответствии с этим рациональным суждением, он попытался в очередной раз ударить, следя глазами за движением бойка, то с кислой миной вынужден был констатировать, что, хотя он держит молоток в руке уже более твердо, попасть таким способом по гвоздю ему удается разве что в каждом десятом случае. «Тут, наверно, имеет значение, – поправился он, – куда я хочу ударить… что хочу им забить… – ухватился он за идею, – …вот что самое главное!» – и с видом человека, осознавшего, что он наконец-то на верном пути, буквально впившись глазами в мишень, снова поднял молоток. Удар оказался точным, больше того, ударить точнее, удовлетворенно заметил он, было бы просто невозможно, и чтобы не оставалось сомнений в том, что он твердо овладел этим главным движением, как-то сами собой образовались и вспомогательные приемы; так, он понял, что до этого держал в руке молоток неправильно и гораздо сподручней держать его за конец рукоятки, затем он понял, с какой силой следует наносить удар и насколько широким должен быть замах, а кроме того, в этот вдохновенный момент до него дошло, что прибиваемую доску можно легко придерживать большим пальцем руки и наваливаться на нее всем телом вовсе не обязательно… Словом, движения и приемы естественным образом упорядочились, последние две доски встали на свое место в мгновение ока, и когда он позднее обошел дом, дабы обозреть работу, и даже внес в нее некоторые существенные поправки, то, вернувшись в тускло освещенную прихожую, с сожалением осознал, что как раз теперь, когда он уже мог бы насладиться свежей радостью найденного решения, вся работа, связанная с заколачиванием окон, иссякла. А ведь он с удовольствием постучал бы еще молотком, переполненный «свежим открытием», которое после долгих часов беспомощного плутания в лабиринте с этими дугами, шляпками и бойками, пусть в последнюю минуту, но все же вывело его на свет божий. А еще под конец обхода он с радостью обнаружил, что метод, который ему помогал и одновременно мешал разгадать секрет этой простой операции, внес к тому же совершенно необыкновенные и ошеломляющие поправки в его «революционную» мысль о никчемности разума, с которой после шокирующей прогулки – «окрыленный и словно бы вновь родившийся» – он переступил порог дома. Открытие было внезапным, все верно, однако, как все в этом мире, оно имело свои причины; ведь поначалу, еще до обхода, он ощущал только очевидную смехотворность воодушевления, с которым – дабы оградить свою левую руку от дальнейшего лупцевания – он ринулся, мобилизовав всю неповоротливую армаду разума, решать пустяковую эту задачку, но вскоре он осознал, что острая, как бритва, сила его ума тут не очень нужна, во всяком случае, за смехотворностью этих секретов владения инструментом (а может, благодаря ей) обнаружилась одна, ничуть не меньшая, загадка, а именно: что же все-таки привело его столь счастливым образом к пониманию безупречной техники заколачивания гвоздей? Прокрутив в голове все этапы своих исследовательских дерзаний, он не нашел ничего, что рассеяло бы – в его состоянии неудивительные – сомнения в том, что результат был получен благодаря его личному умственному вмешательству: ведь когда Эстер отъединил весь свой интеллектуальный арсенал, якобы руководивший отчаянными поисками решения, от «череды практических коррекций», то перед ним остался не молоток, не гвоздь и не эксперимент по его забиванию, а некий не поддающийся никакому воздействию, но в то же время навеки привязанный к постоянно меняющимся потребностям механизм, который, ничуть не препятствуя его духовным усилиям, попросту игнорировал их. На первый взгляд, резюмировал он, при решении этой задачки, довольно смешной на фоне серьезных вопросов, триумф был одержан благодаря логическому мышлению и гибкому применению комбинаторных способностей, и ничто не указывало на то, что поначалу ошибочные, а затем все более верные варианты возникали не благодаря его «бесподобной логике», а в результате все новых и новых попыток; ничто (двинулся с места Эстер, дабы обследовать дом, не нужно ли где-то еще укрепить неплотно прибитые доски), на первый взгляд ничто не указывало на это, ведь трансмиссия, привязывающая нас к реальности, этот наш хорошо смазанный управляющий орган (он вошел в кухню), расположенный между деятельным разумом и послушной ему рукой, скрыт точно таким же образом, «как между миражом и взирающим на него глазом, если такое вообще возможно, скрыто ясное понимание того, что такое мираж». Поначалу могло показаться, что в ходе эксперимента смещение внимания с дуги на боек молотка и с последнего – на шляпку гвоздя определялся свободно обдумываемым выбором между возможностями, однако на самом деле, окинул он взглядом два маленьких оконца в комнате для прислуги, что была рядом с кухней, именно ход эксперимента с его машинальными переходами между наличными вариантами и строго очерченными возможностями определял тут все остальное, или – грубо упрощая – сам этот процесс проб и ошибок определял «свободно обдумываемый выбор», в котором не было ни свободы, ни выбора, а если что-то и было – помимо назойливых попыток вмешаться в хронологический порядок событий, – то чистая регистрация, наблюдение этих проб и ошибок, результатом чего («Если позволить себе категоричность формулировок…» – категорично сформулировал про себя Эстер) станет мгновенная гуманизация всего процесса, культивирование веры в то, будто путь к любому, даже самому захудалому открытию, как, например, в случае с правильным способом забивать гвозди, находится под контролем нашего «светлого» разума и нашей «феноменальной» изобретательности. Ан нет, минуя комнату Валушки, продолжал он свой путь в сторону гостиной, нет, не мы – это нас держит под контролем сила, которая, правда, не ставит под сомнение наше мнимое превосходство, во всяком случае, пока наш тщеславный разум должным образом соответствует скромному назначению – наблюдать и регистрировать, потому как, нажал он на ручку двери, ведущей в гостиную, потому как все остальное, улыбнулся он, лежит за пределами его компетенции; и как человек, после длительной слепоты заглянувший вдруг в царство реальных связей, он зажмурился и застыл на пороге гостиной, пораженный представившимся зрелищем. Он увидел перед собой мириады вещей, беспокойных и вечно стремящихся к изменениям, ведущих между собой не прерывающийся диалог, мириады событий и связей; мириады – но находящиеся внутри одной общей связи, мириады воинствующих отношений между тем, что сопротивляется (потому что живет), и тем, что его подавляет (потому что оно в своем праве). И в этом насыщенном и живом пространстве он видел и самого себя, минуту назад стоявшего перед последним окном в прихожей, и только теперь понял он, какой силе он подчинился и что представляет собою то… с чем он в эту минуту слился. Ибо он теперь понял, чтó всем этим движет, осознал, что сила эта – энергия бытия, что энергия эта рождает потребность, а из той, в свою очередь, возникает участие, наступательное участие в системе заданных связей, в которой мы посредством предопределенных рефлексов пытаемся разобраться и выделить благоприятствующие нам отношения, и счастливый исход зависит уже от того, что эти желанные отношения действительно существуют, ну и конечно, мелькнуло в его голове, от нашего терпения, от случайных зигзагов борьбы, ведь успешность подобного отношения к жизни, незаметного, обезличенного существования в мире, согласно кивнул он, это, как видим, еще и вопрос удачи. Он вглядывался в открывшийся ему бескрайний, четкий и чистый ландшафт, поражавший прежде всего своей реальностью – поражавший, ибо невероятно тяжело было смотреть на то, как настоящий мир, достигший предела немыслимого разброда, подходит – во всяком случае, для нас – к своему концу; подходит к концу, хотя у него вовсе нет ни конца, ни края, ни центра, и мы просто болтаемся в нем наряду с мириадами прочих вещей, прокладывая в этом пульсирующем пространстве свой путь с помощью рефлексов… Но все это длилось не дольше мгновения, и краткое сияющее видение развеялось, едва успев возникнуть; развеялось, может быть, под влиянием искры, вылетевшей из печи, чтобы предупредить, что огонь внутри угасает, вспыхнуло и развеялось как незаслуженное, мигом погасло, сверкнув, дабы осветить ярким светом то, что в своих размышлениях по пути домой после принятого им в подворотне судьбоносного решения он признал «заблуждением, которое может стоить жизни». Шагнув к печке, он поворошил в ней угли, взбодрил огонь и, подбросив в него три полена, двинулся к окну, но на сей раз он подошел к нему совершенно напрасно, потому что, сколько ни всматривался, вместо досок и шляпок гвоздей вновь и вновь видел только себя. Видел себя стоящим перед кафе «Пенаты», видел тополь, вывороченный из земли, груды мусора под ногами, потому что в этот момент, в драматический предвечерний час описываемого чрезвычайного дня он, чуть ли не силой вытолкнутый из дома, потерпел фиаско, был вынужден сдаться, капитулировать, признать: весь его арсенал, вся армия доводов «трезвого разума», все его объективные наблюдения бессильны против того, с чем он теперь столкнулся. Именно здесь потерпел он первое поражение, осознав, что
