Все совершилось как нельзя удачней. Мы разделились. Никто не мог бы придраться теперь, что она сожительствует с человеком идейно порочных кровей. Некоторое время она держала меня в отдалении, принимая обещанную ей при разлуке часть моей зарплаты для девочки, потом милостиво предложила оставаться в ее новом жилище «на побывку». Девочка радовалась, у меня появилось утешение частично ублаготворенного отца.
Так началась пуганая двойная жизнь. То неделя у нее, то неделя у себя. От ссоры к ссоре, от примирения к примирению, от взрывов ночных страстей до полного отвержения, от щемящей нежности до ярости. Я не узнавал себя. Я растерялся. Я метался в чащобе семи пятниц на неделе, то приказывал себе и не думать больше о Клаве, то, прождав какие-то дни в одиночестве, столь же настойчиво убеждал себя, что надо идти в Горстрой, больше невтерпеж. И Клаве было не легче, и она, всегда категоричная, терялась, не зная, как же ей быть. В одном мы были твердо убеждены: всякий раз после ссоры я опять вернусь и она примет меня, довольная, как если бы и не было раздора; и через неделю-другую совместного проживания разразится новая ссора – и я удалюсь, бранясь и сердито заверяя, что ноги моей больше здесь не будет. Был бы конец мучительной неопределенности, если бы Клава кем-нибудь увлеклась, если бы она кого-нибудь, хоть и не любя, допустила бы до себя. Она была еще молода, только доходило к тридцати, – красива, стройна, чистоплотна, хорошая хозяйка, с отдельной квартирой – чего еще желать многочисленным мужчинам, выходившим на волю из лагеря и жаждавшим пристанища и любви? Но она блюла свое одиночество, как священный искус. Я временами – при ссоре, конечно, – моляще взывал: «Хоть бы ты спуталась с кем-нибудь – и я имел законное право забыть о тебе!» Она не давала мне такого права. Мои увлечения и кратковременные связи в счет не шли, она пренебрегала ими – бесится мужик, ну и пусть! Но, чутьем понимая мою дикарскую ревность, она не давала мне и малейшего повода подозревать ее не то что в связи, но просто в добром знакомстве с другими мужчинами. И это тоже не позволяло оторваться от нее. Я-то ведь знал, что она не ледышка, не постница, темперамента ее и в постели хватило бы двум средним женщинам, одиночество ей не могло не быть мучительным. Хочу я или не хочу – а я хотел, – но я просто обязан временами прерывать ее одиночество, так это виделось мне.
Летом 1951 года ко мне пришли два друга – Виктор Петрович Красовский и Мирон Исаакович Цомук. Они знали о моих отношениях с Клавой. И они любили меня, как, впрочем, и я их любил. Беседу начал Виктор.
