Покорность всему божественному и воинственность по отношению ко всему человеческому придавали его существу зрелости и обаяния. О том, что он понимал под готовностью души, он высказался в другой раз: «Если смысл и задача человеческой жизни в том, чтобы постичь человека как явление, то мы, находясь на войне, достигли большего в жизни, чем другие. Мало кто видит, подобно нам здесь, как срывается столько масок, мало кто видел столько подлости, трусости, слабости, эгоизма и тщеславия, как мы. И мало кто видел столько достоинства и молчаливого благородства души, как мы. Мы можем требовать от жизни только того, чтобы она открылась нам; все остальное уже не может потребовать человек. Жизнь дала нам больше, чем многим, так подождем же спокойно и узнаем, не спросит ли она с нас еще больше!»
В Заратустре ему нравилась окрыляющая мысль, что человек — это то, что должно превзойти. Его душа всегда была в поисках вечного. И в вопросах, касающихся его народа, он не боялся смотреть в глаза быстротечности времени. Люди и народы — и те, и другие были для него одновременно преходящи и вечны. По этой причине он искренне любил «Флаг семи честных» Готфрида Келлера с его бесконечно прекрасным и трогательным разговором швейцарских граждан о далекой гибели и наследии их народа. Ясность и очарование этой прекраснейшей новеллы бесчисленное множество раз придавали нам сил, радовали наши сердца и располагали наши уста к разговору, словно молодое вино. Когда посреди весеннего буйства ярких картин, нарисованных мастером Келлером, прозвучало хладнокровное и наводящее на размышления слово о смерти народов, тогда нас охватило такое чувство, как будто мрачный колокол низко загудел в тишине, и наши сердца забились вместе с ним в ритме вечности: «как человеку в расцвете своих сил подобает временами задумываться о смерти, так пусть же он в час раздумий созерцает мысленным взором неизбежный конец своего отечества, чтобы еще ревностней любить его настоящее; ибо все преходяще и подвержено переменам на этой земле. Разве не исчезали гораздо более великие нации, чем мы? Или же вы хотите цепляться за свое существование, как вечный жид, который никак не может умереть, подчиненный всем новым народам, и похоронивший египтян, греков и римлян? Нет! Народ, который знает, что его однажды не станет, использует свои дни тем активнее и живет тем дольше, оставляя о себе славную память; ибо ему не будет покоя, пока он не найдет применение и цену своим способностям, подобно не знающему покоя человеку, который заказывает дом, прежде чем удалиться жить туда. Это, по моему мнению, и есть самое главное. Если задача народа выполнена, те долгие или короткие дни существования, которые отпущены ему, уже не имеют значения. У ворот уже ждут своего часа новые свершения! Я должен признаться, что я каждый год, бессонными ночами или находясь в пути, предаюсь подобным мыслям и пытаюсь представить себе, какой народ когда-нибудь после нас будет властвовать в этих горах? И каждый раз я с тем большей поспешностью принимаюсь за работу, словно пытаясь таким образом ускорить работу своего народа, чтобы будущие народы с уважением ступали по нашим могилам!» Я все еще вижу перед собой Эрнста Вурхе, как он опускает тонкую книжицу на самом прекрасном месте и погружается в мечтания за пределами страниц. «Только смерть от старости» — сказал он, «только такую смерть не хочу я для своего народа. Но почти все народы умерли от старости. Мысль о геройской гибели народа не страшнее, чем мысль о гибели человека от меча. Только само умирание ужасно и у людей, и у народов. Но если кто-то погибнет от смертоносной пули, которая разорвет ему внутренности, больше никто уже на него не посмотрит. Потому что все, что будет потом, безобразно и больше не относится к нему. Великое и прекрасное — геройская смерть — уже наступило. Так и должно быть, если народ с честью и, не теряя величия, примет смертельный удар, — все, что будет потом, уже никто не вправе причислять к его жизни, это не часть ее…» В его словах звучало столько юности и смелости, что я бы охотнее всего схватил его за руку и крепко пожал бы ее.
