.
Тем не менее точка совпадения этих двух аспектов власти осталась удивительным образом обойденной в исследованиях Фуко, до такой степени, что можно утверждать, что он последовательно отказывался разрабатывать единую теорию власти. Если Фуко оспаривает традиционный подход к проблеме власти, основанный исключительно на юридических («что оправдывает власть?») и институциональных («что такое Государство?») моделях, и призывает «освободиться от теоретической привилегии суверенитета»[17] для того, чтобы сконструировать такой тип анализа, который бы больше не рассматривал право в качестве некой модели или кода, то где в таком случае в теле власти находится зона смешения (или по крайней мере точка пересечения), в которой соприкасаются техники индивидуализации и процедуры тотализации? И — шире — где находится тот единый центр, в котором коренится искомый double bind — изначальная двойственность политического? То, что генезис власти связан с подчинением субъекта, возможно, уже имплицитно полагалось концептом «добровольного рабства» Ла Боэси[18], однако где же тогда та точка, в которой добровольное рабство отдельных личностей и объективная власть сообщаются? Можно ли удовлетвориться в такой важной области психологическими объяснениями, например таким (пусть оно и не лишено очарования), которое устанавливает аналогию между внешними и внутренними неврозами? И имеем ли мы право (или даже просто возможность) разводить технологии подчинения субъективности и политические техники применительно к власти спектакля[19] и массмедиа, в настоящее время повсеместно преобразующие политическое пространство?
Несмотря на то, что существование такой установки, казалось бы, логически имплицировано в исследования Фуко, она остается слепым пятном в поле зрения исследователя или же чем–то вроде бесконечно удаляющейся точки пересечения, к которой стремятся, но которой никогда не достигают различные линии, организующие перспективу его исследования (и — шире — всей западной мысли о власти в целом).
Настоящая работа касается именно этой скрытой точки пересечения юридическо–институциональной и биополитической моделей власти. Среди своих вероятных результатов она должна была зафиксировать именно следующие: что эти два направления анализа не могут быть отделены друг от друга и что включение голой жизни в сферу политического составляет первоначальное — хоть и потаенное — ядро суверенной власти. Можно даже сказать, что производство биополитического тела и является подлинной деятельностью суверенной власти.
