Переходя то на крик, то на шепот, певец молился трое суток, не отходя от тела Эвридики.
На четвертые сутки он замолчал и, более не издавая ни звука, стал собирать дрова для похорон.
Молча, с сухими глазами, он похоронил любимую. Только когда улегся последний всплеск пламени и дыма, взял в руки кифару. Он попытался запеть, но из глотки вышел страшный сорванный хрип. И тогда, обессиленный, певец, наконец, заплакал.
Потом он пел о том, что Боги разрешили ему вывести Эвридику из мира теней, но он не выполнил их условия, оглянулся — и потерял ее, теперь уже навсегда…
— Ты что, совсем? — Лон чуть ли не заикаться начал, когда увидел слезы на лице Касс.
Она глядела на него, с трудом отрываясь от видения, не понимая, что происходит.
— Это что? — губы Лона побелели от ярости. — Вот этот кретин произвел на тебя такое впечатление? Я нет, а он — да?
— О чем ты? — пролепетала Касс и окончательно пришла в себя.
— Непостижимо, — сказал Лон.
— Знаешь, я его не слышала, — призналась Касс.
Лон помолчал, потом добавил уже спокойно: — Ну что ж, послушаем теперь Уэшеми… — и ворчливо добавил: — Раз уж все ударились в поэзию в этом мире…
— Для чего бывает поэзия? — прошептала Касс, и умоляюще посмотрела на Лона. — И для чего бывает любовь?
— Для того, чтобы ею заниматься, — не задумываясь ответил тот. И прибавил: — Тише, послушаем этого, дома поговорим.
С первых аккордов стало ясно: то, что делал “этот” было необычно. Это не походило ни на утонченную лирику Лона, ни на вульгарный бред Орфа.
Уэшеми пел хрипловатым тенором. Первая его песня, о мелочности суеты, наводила на вполне конкретные размышления все о том же, о чем за минуту до начала его выступления думала Касс. Вернее, беседовали в ее воображении Орфей и Эвридика.
Лицо его оказалось по-актерски подвижным. Певец смешно изображал разные проявления суеты: лень, ложь, глупость, спесь, зависть, скупость. Когда он дошел до рефрена: “Если только вдуматься”, Касс задрожала. Ей показалось, музыкант играет не на тере, а на ней самой: звук забился уже не где-то в стороне, а внутри нее. Конкретные размышления разъехались до неопределенных абстракций, которых она не понимала, только чувствовала всем своим существом.
Следующая песня исполнялась в нервном и быстром ритме. Струны едва не лопались под сильными пальцами, а в унисон рвались невидимые, но хорошо осязаемые струны в ее душе.
Звук его голоса стал нестерпимо высоким, будто в нем самом билась, рвалась натянутая струна, когда передавал полет четырех птиц. “Птица-жалость, птица-верность, птица-горестная совесть, птица-честь”, которые “от обиды улетают, от обмана умирают” и “лишь одни на слабых крыльях могут жизнь мою пронесть”.
