Подарил мне дорогие швейцарские часики. Говорю, поношу их, пока я здесь, и отдам, уходя. Еще раньше сказала, не могу больше выносить этот ужасный ковер цвета оранжада. Он купил мне несколько ковриков. Три индийских – на пол и один – побольше – турецкий, замечательный, темно-вишневый, с узором розовым, оранжевым и сепией, с белой бахромой. (Он сказал, это единственный, что у «них» был, так что его вкус тут ни при чем.) Моя камера становится более обжитой. Пол мягкий, пружинит под ногами. Я разбила все его уродские пепельницы и керамические вазы. Уродливые украшения не имеют права на существование.
Я настолько выше его. Я понимаю – это звучит жестоко, самовлюбленно, хвастливо. Но так оно и есть. Конечно, все дело в воспитании, в образовании, в моей частной школе, в noblesse oblige [24]. Я чувствую себя обязанной показать ему, как нужно по-настоящему жить и вести себя.
Он – воплощенное уродство. Но ведь душевное уродство не разобьешь.
Три ночи тому назад у меня было такое странное чувство. Я была так радостно возбуждена – ведь я вышла наверх из подземелья. Мне казалось, я почти полностью владею ситуацией. Вдруг показалось, что все это – великолепное приключение, о котором когда-нибудь я буду рассказывать всем и каждому. Словно о партии в шахматы со смертью, в которой мне неожиданно удалось одержать победу. Такое чувство, что я была в смертельной опасности, но теперь все позади, все будет хорошо. Что он собирается меня отпустить.
Безумие.
Я должна дать ему имя. Буду называть его Калибаном.
Пьеро [25]. Провела целый день с Пьеро, читала о нем, рассматривала репродукции его картин в альбоме, жила в них. Как я могу надеяться стать настоящим художником, если так слаба в геометрии, в математике вообще? Нужно будет, чтобы Калибан купил мне специальные книги. Займусь геометрией. Покончила с сомнениями по поводу модернизма в искусстве. Представила себе картины Пьеро, стоящие рядом с работами Джексона Поллока[87], да нет, даже рядом с Пикассо или Матиссом. Глаза на его картинах. Так и вижу эти глаза.
Как много у Пьеро может сказать рука. Даже складка на рукаве. Я все это знала, нам говорили и говорили об этом сотни раз, я и сама так говорила. Но по-настоящему почувствовала это только сегодня. Я почувствовала, что наш нынешний век – век притворства и мистификаций. Как много люди говорят о ташизме [26], о кубизме, о том или другом «изме» и произносят длинные слова и фразы – огромные, вязкие сгустки слов и фраз. И все для того лишь, чтобы замазать, скрыть простой факт – либо ты можешь писать картины, либо – нет.
