Данила тоже пытался заснуть, но то не давала покоя хозяйско-покровительственная интонация собеседника, то лезли в голову воспоминания, голос Петьки, который вдруг стал назойливо прорастать в сознании, будто он не остался там, в Антарктиде, а вселился внутрь Данилиной головы и смеялся теперь оттуда, подначивая: «…Ты как это устроился среди туристов и шмоточников? Тебе больше делать нечего? Ты работу нашу забыл, что ли? Сбежал, может быть? Меня бросил? Лёд наш? Только там наша жизнь! Только — там! Парень…».
Когда стюардесса объявила о скорой посадке и температуре воздуха в Шереметьево, сосед потянул повязку со лба, открывая сначала один глаз, как пират, и зорко кося на Данилу:
— Вы здесь, герой дня. Это хорошо, а то я было подумал, что мне всё приснилось про белые вьюги.
Данила приготовился ответить, но Петька из него аж взорвался своими горячими эмоциями и бескомпромиссной интонацией, как он всегда бурлил, что-то доказывая, и Данила сказал громко словами друга, за двоих, будто:
— Лёд заставляет быть чище! Сильнее! В Антарктиде легко поскользнуться и трудно выжить! Это вам не Москва…
Но сосед приоткрыл другой глаз и из пирата превратился в добродушного дядю, припухшего, насмешливо откинувшегося в кресле, шевельнул челюстью, будто поставил на место крупные зубы и ответил спокойно, медленно:
— Выжить требуется везде, в этом смысле — в Москве ли, на льду ли — жизнь одинакова. Где легче — большой вопрос. Эта жизнь — наш смертельный танец. Бабушкины частушки с картинками помнишь, а?! А танцы в чужой деревне, когда знаешь, что подловят на дороге и бить будут, а танцуешь! Танцуешь! Танцуем?! — и зубы его улыбались…
«…А меня-то зачем в самолёт втиснули?! — заскрипел и пошел трещинами лёд в контейнере. — Я вам что сделал плохого? Что вы меня преследуете?!» — И лёд шевельнулся, как зверь в клетке. Но сил было мало уже. Аэродромные пересадки и ожидания под солнцем будто выжали и иссушили ледяные мышцы, рассыпающиеся в мелкие бусинки, быстро тающие. Контейнер терял вес и самолёт начал крениться…
Качнуло. Данила схватился за кресло. Он вспомнил вдруг совершенно отчетливо: крик миллионов пингвинов, обезумевших тюленей и полярных птиц, когда тело скалистого берега затрещало, провалилось и двинулось под ногами Данилы и Петьки навстречу холодному океану, ныряя в него и вспенивая, взлетая под низкие облака, где тоже кричали и метались перья, глаза и крики… Крики! А со стороны ледяного откоса, уходящего своим вздутым парусом в снежный туман и небо, пофыркивая, как разбегающееся мохнатое чудище, неслась вниз, взрываясь и подпрыгивая, дробясь и раскалываясь, километровая стена отколовшейся ледниковой горы… Рядом с Петькой бежали и падали, спотыкаясь как дети, красноклювые пингвины и орали, оглядываясь на топчущих их. Рыжий тюлень толкал носом детеныша.
